Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

7 мая обучавшиеся во Франции советские студенты организовали большой поэтический вечер, посвящённый Маяковскому, в кафе «Вольтер».

Лидия Сейфуллина:

«… одним рядом окон оно выходит на площадь. Задолго до начала вечера на этой площадке встал на дежурство отряд конной полиции. Но не мог помешать скопиться на площади плотной людской толпе, не имеющей возможности проникнуть в кафе, ещё днём заполненное людьми, желающими слышать Маяковского».

Послушать советскую знаменитость пришли и русские поэты-эмигранты. В очерке «Ездил я так» Маяковский упомянул и их:

«Странно смотреть на потусторонние, забытые с времён "Бродячих собак" лица. Насколько, например, противен хотя бы один Георгий Иванов со своим моноклем. Набалдашник в чёлке. Сначала такие Ивановы свистели. Пришлось перекрывать голосом. Стихли. Во Франции к этому привыкли. Полицейские, в большом количестве стоявшие под окнами, радовались – сочувствовали. И даже вслух завидовали: "Эх, нам бы такой голос".

Приблизительно такой же отзыв был помещён и в парижских "Последних новостях".

Было около 1200 человек».

Лидия Сейфуллина:

«В открытые окна на площадь и прилегающую к другой стороне здания улицу достаточно ясно доносилось каждое слово поэта, благодаря замечательной его дикции и сильному голосу.

Среди собравшихся были и злостные эмигранты, ненавистники Советской России. Ярыми выкриками они требовали, чтобы Маяковский читал свои дореволюционные стихи. Но поэт упрямо читал свои произведения, созданные уже после Октябрьской революции. Тогда усилились враждебные выкрики. За всю мою жизнь я знала только одного человека, который под яростные крики враждебной толпы, под натиском множества таких криков, внешне сохранял полное достоинства спокойствие.

Реплики он ловил на лету, отвечал на них быстро, но хладнокровно и умно».

Вполне возможно, что среди тех, кто пришёл послушать советского поэта, был и Нестор Махно, живший тогда в Париже.

Не забывал Маяковский и своих друзей, сопровождавших его на том вечере.

Лидия Сейфуллина:

«Мы, советские товарищи, в тот вечер сидели около Маяковского, за его спиной. Перед Владимиром Владимировичем стоял маленький стол. На нём – графин с водой и стакан…

У меня от волнения пересохло в горле. Я протянула руку, чтобы налить себе воды. Владимир Владимирович быстро, слегка отстранив меня, налил воду в стакан и, подавая его мне, сказал:

– Я подаю воду замечательной советской писательнице. Приветствуйте её!

Я уверена, что во всём многолюдном собрании о моём творческом существовании знали только представители редакции "Юманите", где начался печатанием перевод моей повести "Перегной". Но так властен был голос, приказавший меня приветствовать, так силён авторитет приказавшего, что раздались аплодисменты. Но тут же послышался смех и какой-то женский возглас:

– А где она? Её не видно!.. Пусть встанет повыше!..

Маяковский ответил:

– Сейфуллина достаточно высоко стоит на собрании своих сочинений.

Снова аплодисменты, смех, шум отдельных восклицаний. Едва сдерживая слёзы, я сказала:

– Владимир Владимирович, как вам не стыдно…

– Оставьте, Сейфулинка!.. Мне так надо.

"Сейфулинкой" он стал меня звать ещё в Берлине, находя, что это слово короче моей фамилии и больше подходит к моему маленькому росту. В его устах это слово звучало для меня ласкательно, как "ягодка". Но в описываемый момент я подняла на него огорчённые и недружелюбные глаза. И встретила его взгляд.

Я никогда не видела замученного людьми орла. Но мне кажется, что у него должны быть именно такие глаза. Маяковский устал от любовного и враждебного внимания. Ему было необходимо хоть короткое переключение такого острого внимания на кого-нибудь другого…

Вечер продолжался. Всё менее слышным становился враждебный ропот, всё громче звучали голоса друзей.

Из кафе Маяковский вышел, окружённый такой восторженной охраной, что немедленно отступил с площади отряд конной полиции. И на площади Парижа я услышала такую же громкую хоровую декламацию, в которой когда-то, в Москве эпохи военного коммунизма, участвовала сама:

– Кто там шагает правой?

– Левой!

– Левой!

– Левой!»

Аркадий Ваксберг:

«После вечера вместе с Эльзой, Эренбургом и ещё несколькими друзьями все отправились в ночное кафе, где играл оркестр, и где его снова чествовали, теперь уже в узком кругу».

О том чествовании поэта «в ночном кафе» свидетельств почти не сохранилось, поэтому трудно сказать, кто именно входил в круг тех «нескольких друзей», которые «вместе с Эльзой и Эренбургом» завершали там вечер. Но среди них наверняка был бывший финансовый директор РОСТА Лев Гринкруг, давний приятель Бриков и Маяковского. Он, как мы помним, в конце 1925 года уехал во Францию и стал заниматься банковскими операциями. Как сообщается в его биографиях, вскоре он принял решение в Советскую Россию не возвращаться. Но это не могло помешать встрече с ним Владимира Маяковского – слишком давней и слишком крепкой была их дружба.

На этом в рассказе о том поэтическом вечере можно было бы поставить точку. Но Александр Михайлов обратил внимание на событие, которое произошло на следующее утро:

«В воспоминаниях И.Эренбурга, который тоже был в этот вечер в кафе "Вольтер", есть момент, чуть-чуть приоткрывающий внутренние сомнения Маяковского по поводу его лефовских увлечений. Во время выступления Маяковского кто-то из присутствовавших в зале попросил:

– Прочитайте теперь ваши старые стихи!

Тогда он отшутился, не стал читать дореволюционное. А когда на следующий день, утром рано Эренбург зашёл к Маяковскому в номер отеля "Истрия", то увидел, что постель была не разобрана – он не ложился. Маяковский был мрачен и, даже не поздоровавшись, сразу спросил:

– Вы тоже думаете, что я раньше писал лучше?

Просьбу насчёт "старых стихов" он воспринял как намёк потому, что и сам в перерывах между сражениями за Леф, в периоды затишья, задумывался о своём истинном призвании, о своём месте в русской поэзии. Намёк указал на больное место – под сомнение ставилось не только всё направление его литературной деятельности, но и творчество».

Как видим, Маяковский очень переживал из-за того, что ему всё чаще говорили о том, что до революции он писал лучше, что до революции поэзия у него была настоящая, а после Октября…

Валентин Катаев (в романе «Трава забвения») привёл слова Маяковского, которые поэт высказал «разъярённым голосом»: