Отбой на заре. Эхо века джаза (сборник) - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

– Я, конечно, знала, что ты отличаешься непостоянством, – прошептала она, – но такого я не ожидала; как бы там ни было, у меня хватит гордости, чтобы больше тебе не надоедать…

Она запнулась.

– Но я хочу встретиться с тобой еще раз, чтобы расстаться по-другому!

– Нет.

– Ты говорил обо мне с какой-то завистливой девчонкой?

– Нет.

Затем, отчаявшись, он нанес последний удар:

– Я не отличаюсь непостоянством, я никогда не был ветреным. Я никогда не любил тебя и никогда даже не заикался об этом!

Догадываясь о том беспомощном и покинутом выражении, которое появилось у нее на лице, Энтони отвернулся и сделал шаг в сторону. Когда он снова посмотрел туда, где она только что стояла, то увидел лишь закрывающуюся дверь – она ушла.

– Жозефина! – крикнул он с беспомощной жалостью, но никакого ответа не последовало. Он так и стоял, испуганный тем, что только что сделал, – сердце его ушло в пятки, когда он услышал звук отъезжающего авто.

Подъехав к дому, Жозефина отблагодарила маленьким пирожным и слабой надеждой любезно согласившегося стать на сегодня ее шофером Эда Бемента, вошла в дом с черного хода и поднялась в свою комнату. Надевая вечернее платье, она встала как можно ближе к открытому окну – чтобы простудиться и умереть.

Рассматривая себя в зеркале ванной комнаты, она не выдержала и расплакалась, присев на край ванны и издав такой звук, словно хотела подавить внезапно подступивший к горлу кашель, после чего занялась своими ногтями. Немного позже, в постели, у нее еще будет время, чтобы проплакать хоть всю ночь, когда заснут все остальные, но надо было пережить этот вечер…

На свадебной церемонии Мэри Джексон и Джексона Дилана сестры и мать стояли рядом. Это была печальная и сентиментальная свадьба – завершение прелестной юности очаровательной девушки, которую все любили и обожали. Хотя никакой посторонний наблюдатель не заметил бы ничего символизирующего окончание юности, с позиции текущего десятилетия некоторые черты церемонии были как бы припудрены вызывающей смех старомодностью и слегка отдавали лавандовым ароматом старины. Невеста подняла фату с лица и улыбнулась той очаровательно серьезной улыбкой, которая и делала ее «обожаемой». Когда она посмотрела на друзей и подруг, как бы обнимая их в последний раз, по щекам у нее потекли слезы. Затем она повернулась к мужу, такому же невинному и серьезному, как и она сама, как бы говоря: «Все кончено. Теперь я, отныне и навеки, принадлежу лишь тебе».

Констанция, которая училась в одной школе с Мэри Джексон, сидела на церковной скамье и, не таясь, от чистого сердца, прыгавшего и звеневшего внутри, рыдала. Лицо сидевшей рядом Жозефины выражало более сложные чувства – казалось, она пристально наблюдала за происходящим. Один или два раза – хотя лицо ее оставалось все таким же сосредоточенным – по ее щеке пробежали одинокие слезинки. Она была неприятно ими удивлена. Губы вызывающе-неподвижно сжались, словно у ребенка, которому строго предписано соблюдать тишину в доме. Лишь раз она позволила себе нечто большее. «Смотрите, а вон младшая дочка Перри, – не правда ли, симпатичная?» – услышала она из-за спины и тут же принялась внимательно изучать разноцветный витраж, чтобы неизвестный обожатель больше не увидел ее лица.

После венчания семья Жозефины направилась на банкет, поэтому обедать девушке пришлось в одиночестве – точнее, почти в одиночестве, ведь младшего брата и его гувернантку трудно было считать обществом.

Она чувствовала себя совершенно опустошенной. Сегодня вечером Энтони Харкер – «так глубоко любимый – так нежно любимый – так глубоко, нежно любимый!» – шел на свидание с другой, чтобы целовать ее отвратительное глупое лицо; и скоро он исчезнет навсегда – как и все остальные мужчины его поколения – в объятиях какой-нибудь женщины, вовсе его не любившей, оставив ей лишь миллиарды Трэвисов Де-Коппетов и Эдов Бементов – людей, которые до того неинтересны, что едва ли стоят хотя бы полуулыбки…

Когда она увидела свое отражение в зеркале ванной, на нее вновь нахлынули чувства. А что, если она умрет сегодня ночью, во сне?

– Какая глупость, – прошептала она.

Открыла окно и, держа в руке единственную вещь, оставшуюся на память об Энтони – большой полосатый носовой платок с его инициалами, – с грустью залезла под одеяло. Но не успели нагреться простыни, как послышался стук в дверь.

– Вам срочное письмо, – сказала горничная, войдя в комнату.

Включив свет, Жозефина распечатала письмо, и первым делом взглянула на подпись. Затем начала читать; ее грудь тяжело вздымалась и опускалась под ночной рубашкой.

Письмо было на четырех листах. Где-то ближе к концу Энтони заявлял, что разница в возрасте не имеет никакого значения, а последними словами были следующие:

Дочитав до конца, Жозефина просидела несколько минут в тишине; печаль неожиданно исчезла; она была так подавлена, что ей показалось, что на место печали пришла радость. Она подмигнула самой себе, но тут же нахмурилась.

– Боже мой! – произнесла она вслух. И перечитала письмо еще раз.

Первым побуждением было поделиться новостью с Лилиан, но она решила не торопиться. В памяти неожиданно всплыл образ невесты на свадьбе – невесты беспорочной, незапятнанной, любимой и почти святой, с легким румянцем на щеках. Чистота юности, множество друзей, затем появляется Он – идеальный и любимый. С некоторым усилием она покинула мир грез. Мэри Джексон определенно не стала бы хранить у себя такие письма… Встав с постели, Жозефина порвала письмо на мелкие клочки, положила обрывки на стеклянный столик и сожгла, заполнив комнату дымом. Ни одна хорошо воспитанная девушка не даст ответа на такое письмо; единственно верное решение – сделать вид, будто ничего не было.

Она смела пепел со столика большим полосатым носовым платком, который все еще держала в руке, затем рассеянно выбросила платок в мусорную корзину и снова легла в постель. Ей вдруг ужасно захотелось спать.

IV

В том, что последовало за этим, никто – даже Констанция! – Жозефину не обвинял. Если двадцатидвухлетний мужчина мог так унизить себя неистовыми ухаживаниями за шестнадцатилетней девушкой, да еще и вопреки желанию ее родителей, это могло означать лишь одно: уважающим себя людям не стоит даже здороваться с таким человеком! Когда Трэвис Де-Коппет на танцах позволил себе высказать мнение, целиком противоречившее общепризнанному, Эд Бемент избил его так, что лицо Трэвиса превратилось в кашу, а реноме Жозефины вновь поднялось и закрепилось на достигнутом уровне. В обществе ходили рассказы о том, как Энтони безуспешно названивал домой Жозефине, раз за разом получая ответ: «Ее нет дома»; о том, как он угрожал миссис Перри; как он пытался подкупить горничную, чтобы та передала Жозефине письмо; о том, как он пытался подкараулить Жозефину на пути из школы домой, – все указывало на то, что Энтони потерял голову. И его собственная семья настояла на том, чтобы он отправился подальше, куда-нибудь на запад страны.