Любовь по договоренности - Светлана Лубенец

– Вы решили поделить деньги на троих? – решила уточнить я. – Но ведь это было бы несправедливо! Бо – сын Аркадия Далматова, а значит, большая часть наследства должна бы достаться ему.

– Да он вообще не узнал бы о нем, если б у Георгия и Златы все слепилось! – с жаром ответила Марина.

– Да-а-а… – протянула я. – Но вы не учли того, какой страстной любовью ваша подруга воспылает к Георгию. Злата не желала никаких денег. Она хотела только вашего бывшего мужа в полное владение. Возможно, Злате казалось, что, получив шпагу, Далматов полюбит ее… в благодарность…

– Этого я не учла, да… – согласилась она. – Но теперь мои планы рухнули… Бо больше нет… А Злата носит ребенка Георгия. Мы с вами обе проиграли, Настя. Если вы и в самом деле вдруг влюбились в моего бывшего мужа, то ничего и вам не светит… Для Далматова как коллекционера шпага важней женской любви, которую всегда можно взять даром…

– Наверное… И все же я не хотела бы, чтоб он отвечал за то, чего не совершал. Конечно, я могу ошибаться, но мне кажется, убивать брата Георгий не стал бы даже ради этой фантастически дорогой шпаги. А вы как думаете?

– Он не стал бы убивать никого… Брата – тем более… Но… ведь нет никаких признаков насильственной смерти. Просто сердечный приступ…

– Знаете, Марина, мне важно было заручиться вашей поддержкой на тот случай, если вдруг Злата пойдет в милицию. Надо быть настороже и не пропустить момент, когда понадобится наша помощь.

– Вы думаете, мы найдем, что противопоставить Златке?

– Надеюсь, мы что-нибудь придумаем, хотя, если честно, сейчас на этот счет у меня нет никаких соображений. Но у меня есть еще один вопрос к вам. Довольно интимного свойства. Не хотите, не отвечайте.

– Ну! – подбодрила меня Марина, и я довольно бодро начала:

– Вы мне говорили, что родить не можете. А Георгий утверждал, что не хотите… Где же правда? По-моему, это верх идиотизма – искать чуть ли не суррогатную мать вместо того, чтобы без всяких проблем уговорить рожать собственную жену. Георгий мне зачем-то врал?

– Нет… То есть не совсем… В общем, я детей иметь не могу – это установленный медициной факт. Но я боялась сказать мужу, что бесплодна. Получается, я какая-то неполноценная женщина… урод… пустоцвет… недоделка природы… А Георгий вроде особо и не мечтал о детях, всегда был очень занят, работал в хвост и гриву, чтобы организовать свое дело, свой бизнес, он лелеял и нянчил, как ребенка, мечты о собственном стоматологическом кабинете. А потом, когда «Гарда» уже появилась, пришлось вкалывать еще больше, чтобы вернуть многочисленные кредиты. Он почти не бывал дома. Несколько раз муж, конечно, заговаривал о детях, но я все сводила к обсуждению собственной сердечной недостаточности, благо у меня гипертония в начальной стадии. – Марина невесело усмехнулась. – Да… в такой ситуации и гипертонию посчитаешь за благо… Так вот, я сильно преувеличивала серьезность своего заболевания, говорила мужу, что роды могут меня убить, а я пожить еще хочу… Мне казалось, сердечная недостаточность, которая не позволяет иметь детей, не так унизительна для женщины, как полное бесплодие… А когда Георгий узнал о шпаге, мне было уже почти тридцать пять, и уговаривать меня на роды было бессмысленно. Эксцентричный Аркадий Петрович Далматов считал, что после этих лет женщины могут произвести на свет одних лишь дебилов, которым не стоит наследовать драгоценные шпаги. Вот тогда, очевидно, и появилась нужда в Злате.

Мы еще поговорили с Мариной о всяких пустяках, обменялись номерами домашних телефонов и вернулись в мастерскую. То, что творилось за столом, уже совсем не походило бы на поминки, если б не темные одежды присутствующих. Помещение, имеющее хорошую акустику, гудело, дрожало и вибрировало от громких голосов поминающих, которые желали говорить одновременно. С разных концов стола то и дело доносились отдельные резкие смешки, от которых бумажные ангелы, свисающие на ниточках со светильника, вздрагивали и укоризненно покачивали головами. Наверное, они и вострубили бы в свои дудки, если б не понимали, что унять разгоряченных возлияниями людей и вернуть разговор обратно, в русло поминания усопшего, уже невозможно. Вадька с Сидоровым, размахивая пустыми стаканами, стояли возле последнего пейзажа Бо. Они обнялись, похоже, только для того, чтобы не так сильно раскачиваться. Четыре опоры все же надежнее двух. Сидоров едва доходил до подмышки дородному автору золотой одалиски, и их почти скульптурная группа в других обстоятельствах меня здорово рассмешила бы.

Один Георгий истуканом сидел над тарелкой с так и не тронутыми блинами, которые подавали первыми. Я бросила взгляд в ту сторону, где находилась Злата. Ее стул был пустым. Марина проследила за моим взглядом, заметила отсутствие подруги и сказала:

– Я тоже, пожалуй, пойду. Здесь уже началась самая вульгарная попойка. Если что узнаете новенького или в голову придет какая-нибудь стоящая мысль, звоните, Настя… Мы теперь заодно. Хоть Георгий поступил со мной… впрочем, хватит уже об этом… Вы правы, Златке нельзя позволить взять верх над нами. Всего хорошего…

Марина прошла к ложу одалиски, на котором была навалена одежда присутствующих, и не без труда выудила оттуда свое пальто в стиле агента 007. Агенты всегда должны выглядеть безукоризненно. Излишняя помятость пальто может запомниться стороннему наблюдателю, а потому агентурная одежда не мнется и не пачкается. По виду Марининого пальто ни за что нельзя было бы догадаться, что оно, здорово намокшее, пару часов пролежало смятым в общей свалке. Оно прекрасно держало форму. Темно-бордовый шелковый платок, которым женщина повязала голову, тоже был идеально гладким.

После ухода Марины я из интереса вытащила из общей кучи свой пуховик. Крашеный песец был по-прежнему мокрым, свалявшимся и более всего напоминал шерсть уличного кота, облитого помоями. Я принюхалась. Точно. Пах мокрой кошкой. А может быть, даже псиной…

Передернувшись от отвращения, я совсем уже собралась вдеть во влажные раскисшие рукава руки, как вспомнила о Георгии. Жалость, сострадание и, что самое главное, жгучая любовь к нему – все эти три составляющие, непостижимым образом сплавившись в один раскаленный стержень, вонзились мне куда-то под сердце с такой силой, что я чуть не вскрикнула. Куда я собралась? Как могу оставить в горе любимого человека? Пусть он отказался от меня ради… Неважно, ради чего. Важно, что сейчас он сидит за столом, будто в немом пустом помещении, где холодно и страшно и нет ни одной души, что могла бы помочь ему хотя бы заплакать, чтобы чуть-чуть облегчить боль.

Я бросила пуховик обратно в кучу с мокрой одеждой и подошла к Георгию. Он продолжал сидеть недвижимо перед остывшими блинами, полным стаканом киселя цвета знамени у ложа одалиски и нетронутой стопкой водки. Возле него был свободный стул, на котором в начале застолья сидел Сидоров. Поскольку Георгий меня не замечал, я на всякий случай поискала глазами примитивиста. Не хотелось бы, чтобы он вдруг вздумал в своем пьяном безобразии бороться со мной за место за столом. Но Сидоров и не собирался бороться. Он лежал на полу возле мольберта с пейзажем Бо и спал сном младенца, уютно устроив обе детские ладошки под тощей щечкой. Вадька, покинувший его, с самым угрюмым выражением лица пытался что-то то ли изобразить, то ли подправить на холсте, мольберт с которым был развернут к окну. Мне подумалось, завтра он испугается того, что наворотил нынешним вечером. Но не мне его останавливать.