Во имя справедливости - Джон Катценбах

— Я не уверен, что могу на вас положиться, лейтенант, — покачал головой Кауэрт.

Казалось, Тэнни Браун с трудом сдерживается.

— Я думал, вы уже кое-что поняли, — хрипло прошептал он.

— Что именно?

— Пока убийца не понесет заслуженного наказания, дело об убийстве Джоанны Шрайвер в этом городе никогда не будет закрыто.

— Согласен. Но не мешает понять, кто именно заслуживает наказания.

— А пока страдаем все мы, вместе взятые!!! — Браун стукнул кулаком по столу. — Говорите же, если вам вообще есть что сказать!

Некоторое время Мэтью Кауэрт лихорадочно соображал, что именно он точно знает, а в чем не уверен.

— О том, где спрятан нож, мне сказал Блэр Салливан.

Имя серийного убийцы произвело на полицейского должное впечатление — он был не просто удивлен, а потрясен:

— Салливан? При чем здесь он?!

— Вам следовало бы знать, что в мае тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года Салливан был проездом в Пачуле. На пути своего следования он убивал всех подряд…

— Мне это известно, но…

— И он сказал мне, где спрятан нож.

Некоторое время Браун переваривал услышанное, а потом спросил:

— Салливан сознался в убийстве Джоанны Шрайвер?

— Нет.

— Он сказал, что Фергюсон ее не убивал?

— Нет, так прямо не сказал, но…

— Что-нибудь в его словах входит в прямое противоречие с решением, вынесенным судом, приговорившим Фергюсона к смертной казни?

— Салливан знал про нож.

— Он знал про какой-то нож. Нам неизвестно, тот ли это нож, которым убили Джоанну Шрайвер. Без соответствующих доказательств это просто ржавый кусок железа. Послушайте, Кауэрт, вы же знаете, что Салливан не в своем уме! Он представил вам что-нибудь, что можно хотя бы с большой натяжкой назвать уликами?

Браун прищурился, анализируя полученную информацию, и Кауэрту подумалось, что полицейский не захочет создавать себе лишних проблем. Он уже поймал одного убийцу Джоанны Шрайвер, и этого ему было вполне достаточно.

— Нет. Никаких улик Салливан в мое распоряжение не предоставил.

— Тогда этого ножа недостаточно для того, чтобы вновь открывать дело, по которому уже вынесено судебное решение.

— Хорошо, готовьтесь прочесть мою статью в газете. Тогда посмотрим, для чего достаточно этого ножа.

Сверкнув глазами, лейтенант указал Кауэрту на дверь и рявкнул:

— Убирайтесь! Садитесь в машину и поезжайте в мотель! Пакуйте чемодан и бегом в аэропорт! Садитесь в самолет и летите в Майами! И чтобы ноги вашей здесь больше не было! Ясно?

Журналист побагровел от гнева:

— Вы мне угрожаете?

— Я вам даю дружеский совет! — покачал головой лейтенант.

— И?..

— И советую вам ему последовать.

Встав со стула, Кауэрт смерил лейтенанта долгим взглядом. Браун не опустил глаз. Некоторое время они буравили друг друга глазами, а потом полицейский стремительно отвернулся. Кауэрт вылетел из кабинета, хлопнув дверью, и быстро зашагал по коридору. Он просто кипел от ярости, и попадавшиеся на дороге полицейские шарахались в стороны. Журналист чувствовал спиной их взгляды, слышал, что, завидев его, все замолкают, а за его спиной пару раз с неодобрением пробормотали его имя. Он спустился вниз на лифте, в гордом одиночестве, и вышел на улицу. Только здесь он остановился и оглянулся на окна кабинета лейтенанта. Тэнни Браун стоял у окна и смотрел ему вслед. Их взгляды вновь встретились, и Мэтью Кауэрт едва заметно покачал головой.

Лейтенант Браун вздрогнул, отвернулся и отошел от окна.

Кауэрт немного постоял, чувствуя, как его со всех сторон обступает ночь, и пошел прочь. Сначала он шагал медленно, а потом — все быстрее и быстрее. Слова его будущей статьи уже не просто роились у него в голове, а маршировали в ногу с ним, выстраиваясь в его воображении стройными шеренгами.

Было уже за полночь. Небо над Майами очистилось от облаков и казалось бесконечным черным полотном, на котором чья-то кисть разбросала бесчисленные точки мерцающих звезд. Кауэрту хотелось разделить с кем-нибудь свой грядущий триумф, но он был одинок. У него вообще не было никого. Кого-то унес развод, кого-то — старость с ее бесконечной вереницей смертей. Сейчас журналисту очень не хватало родителей, но они давно умерли.

Мать Кауэрта умерла, когда он был еще молод. Она была тихой и незаметной женщиной. Ее жилистое, костлявое тело было не очень приятно обнимать, зато у нее был такой ласковый голос и она любила рассказывать своим детям сказки. Она стала жертвой своей эпохи, которая превратила ее в домохозяйку и утопила в трясине быта. Она вырастила Мэтью и его братьев и сестер в бесконечном водовороте пеленок, молочных смесей и прорезывающихся зубов, за которыми последовали ободранные коленки, синяки, домашние задания, баскетбольные тренировки и неизбежные сердечные раны подросткового возраста.

Она умерла быстро и незаметно в самом начале старости от неоперабельной опухоли толстой кишки. Она болела всего пять недель, и за это время здоровый человек превратился в мертвеца. Каждый день ее кожа желтела все больше и больше, голос слабел, а силы покидали ее. Удивительно, но отец Кауэрта умер вслед за матерью. Повзрослев, Мэтью кое-что узнал о нескончаемых интрижках отца. Впрочем, эти измены всегда были мимолетными, хотя отец почти не скрывал их. В конечном счете они казались гораздо безобиднее его привязанности к своей газете, из-за которой у него почти не оставалось свободного времени для семьи. Поэтому, когда отец Кауэрта бросил работу через полгода после похорон матери, это несказанно удивило его детей.

Мэтью и его братья и сестры долго обсуждали по телефону этот поступок, высказывая самые невероятные предположения о том, что теперь будет делать отец в своем большом пустом загородном доме среди других домов, населенных молодыми семьями, которые наверняка считали этого одинокого старика странным или даже придурковатым. Мэтт был самым младшим из шести детей, ставших учителями, юристами, докторами и художниками. Все они разъехались по Соединенным Штатам. Рядом с их внезапно постаревшим отцом не осталось никого, кто мог бы его поддержать. Однако дети и предположить не могли, что отец пустит себе пулю в лоб в день годовщины свадьбы с матерью.

«Я должен был об этом догадаться! — укорял себя Кауэрт. — Я должен был это предвидеть!» Отец звонил ему за два дня до самоубийства. Они немного поговорили о новостях и репортерской работе. «Имей в виду, — сказал отец, — читателям неинтересны факты. Их интересует только истина». У старика не было склонности к философским заявлениям, и, когда Кауэрт захотел, чтобы отец развил свою мысль, тот лишь что-то буркнул в ответ и бросил трубку.