Яд и мед - Юрий Буйда

И ладно бы это был невзрачный человечек, какой-нибудь горбун-мечтатель, вымещающий свой горб на человечестве, – князь Алешенька был земным воплощением божественной красоты. А уж его голос – у него был необыкновенно красивый голос. Чарующий, гипнотический, волшебный, его мягкий баритон буквально пленял людей, особенно женщин. Ведь все эти тайные общества и революционные кружки немыслимы без молодых женщин, часто глуповатых, но эмоциональных, иногда экзальтированных, без них все эти общества и кружки развалились бы, именно эти молодые женщины связывают борцов, носят письма, передают слухи, бегают туда-сюда, внося живость во все эти унылые собрания, и для них голос князя Алешеньки был стократ важнее, чем его слова, его голос для них был голосом ангельским, такой голос не мог лгать, он нес высокую весть, проникал в самое сердце…

Отец регулярно слал Алешеньке деньги, но он мог бы прожить и без них, а за счет тех женщин, иногда богатых, которые обожали его и готовы были ради него на все…

Вскоре Осорьин-младший стал посылать в русские газеты и журналы статьи, заметки за подписью Тур-Туровский, и его охотно печатали, потому что писал он блестяще, а уж как высмеивал Европу с ее меркантильностью, формализмом, бездушием – любо-дорого читать. Цензуре не к чему было придраться.

Может быть, именно тогда и завелись у него связи с тайной полицией, которая внимательно следила за русскими эмигрантами крайнего толка. И если это так, то сотрудничество это было вызвано вовсе не алчностью – Алешенька не нуждался в средствах, а той же самой склонностью к игре. Для одних он нигилист, душа революционного кружка, новый Дантон, а для других – расчетливый шпион, холодно наблюдающий за товарищами, чтобы ночью составить отчет для полиции об их настроениях. Вообще холодность была чуть ли не главной его чертой – поклонницы даже называли его Ледяным Принцем, и это его качество вызывало у них оргиастический восторг… Ну и темное облако тайны, которое окутывало его, – что еще нужно для легенды? Третья рука, избранничество, исключительность, убийство… Легенды легко порабощают мечтателей, превращая их в жестоких животных, а уж темные легенды и подавно.

Говорили, что полиция несколько раз пыталась схватить его, но в тот миг, когда дело казалось сделанным, из-под пелерины вдруг выскакивала третья рука с револьвером, пугавшая полицейских до смерти, и Алешенька вновь оказывался на свободе.

Еще говорили, что если с правой руки он на двадцати шагах гасил выстрелами из револьвера пять свечей из десяти, а с левой шесть, то с третьей – все десять.

Он вернулся в Россию, взбудораженную великими реформами, и был принят молодежью с восторгом. Его всюду звали, и он всюду бывал, участвовал в дебатах, посиделках, вечеринках, которые иногда заканчивались вылазками в самые непотребные места. А потом вдруг исчез. Все гадали: что случилось? куда пропал? уж не заболел ли? Одни отчаянные головы говорили, что Осорьин отправился в Сибирь – «поднимать мужика на бунт», другие и вовсе утверждали, что он подался в монастырь, покаялся и принял постриг…

Но все было проще: князь Алешенька уехал в родовое имение.

К тому времени княгиня Осорьина-Туровская совершенно иссякла умом и умерла, а князь Петр Петрович обессилел настолько, что не мог задуть свечу. Беды, выпавшие жене и сыну, сломали его. По его просьбе дела имения взяла в свои руки Елизавета Никитична Опалимова, младшая сестра жены, вдова лет тридцати пяти, которая приехала в Осорьино с дочерью-хромоножкой.

Вдова была женщиной властной, неглупой и привлекательной, а ее дочь Арина вовсе не относилась к типу ущербных созданий – она была темноглазой, веселой и очень красивой.

Князь Алешенька провел в имении, кажется, лучшие свои дни. Он тотчас подружился с Опалимовыми, помогал вдове вести хозяйство и ухаживать за Петром Петровичем, а с Ариной играл в шахматы и обсуждал литературные новинки. Он не прибегал к каким бы то ни было ухищрениям, чтобы втереться в доверие к женщинам, – Елизавета Никитична и Арина с первого дня приняли его с открытой душой, и получилось это легко и естественно. Опалимова-старшая ценила в нем умного друга и неутомимого любовника, а Арина – не только любовника, но и «близкую душу».

Накануне Рождества было объявлено о помолвке князя Алешеньки и Арины.

В конце февраля умер Петр Петрович.

В начале следующего года Опалимова-младшая стала Осорьиной-Туровской и вскоре родила дочку Манечку, а спустя четыре месяца, за несколько дней до Пасхи, Елизавета Никитична и Арина отправились по делам в Москву и погибли в железнодорожной катастрофе.

Князь Алешенька словно обуглился от горя.

После похорон любимых женщин он три дня объезжал имение, посыпая землю горькой солью, а потом на скорую руку продал Осорьино и уехал в Петербург.

Именно тогда его речи приобрели желчность, а поступки – пугающую безоглядность.

Именно тогда он создал тайное общество, вскоре прославившееся покушениями на представителей власти, поджогами, взрывами и призывами к всероссийскому бунту.

Весь в черном, в черных очках и черных перчатках, князь Алешенька больше не разговаривал с соратниками, не вступал в споры – только изрекал истины и отдавал приказы, а тех, кто не выполнял его приказы, судил тайным судом и казнил с особой жестокостью.

К женщинам он относился с циничным презрением, но это, впрочем, не мешало им буквально в очередь выстраиваться к его постели. Одной из них, сумевшей приблизиться к нему больше других, он как-то сказал, что никак не может вспомнить лица матери, отца, Елизаветы Никитичны, Арины, и это его мучает: «Тоска, одиночество и пустота – вот и все, что у меня осталось. Я как будто вернулся с войны, но не помню, за что воевал и с кем».

Полиция разгромила тайную организацию, арестовав ее участников – всех, кроме князя Алешеньки: поговаривали, что он сам от скуки и сдал соратников властям.

Он исчез, притаился, ничем не выдал себя ни во время суда над революционерами, ни после. В газетах писали, что он проживает под чужим именем в Петербурге и является организатором банды «прыгунов», которые грабили прохожих и удирали от полиции благодаря пружинам, приделанным к подметкам. Его же обвиняли и в организации пожаров, которые прокатились по столице, словно эпидемия, а потом так же неожиданно прекратились.

Через полтора года он вдруг вышел из тени и однажды вечером заявился к писателю Достоевскому, вооруженный тремя револьверами.

– Кажется мне, что Достоевский недолюбливал желтый цвет, – сказал старик Полуталов, останавливаясь у парапета. – Вот у Державина желтый торжествует, желтый у него – праздник, слава, жизнь и упоение жизнью, а у Достоевского – тусклятина, тоска и тошнота бытия. Он даже желтый снег придумал для своего подпольного человека. Желтый снег, надо ж додуматься! Но тем вечером, когда князь Алешенька направился к Достоевскому, в Петербурге шел желтый снег, воистину желтый, это я готов утверждать под присягой… Следствию так и не удалось установить мотивы, которыми руководствовался Осорьин-Туровский, когда тем вечером в Радуловских банях изнасиловал и убил девушку Варю, служанку Достоевских, которая сопровождала хозяина с корзинкой белья, потом взял извозчика и через полчаса постучал в квартиру писателя. После задержания он то и дело менял показания. То он говорил, что хотел убить известного писателя, чтобы вызвать всеобщее смущение в обществе, взбудоражить интеллигенцию, то утверждал, что пришел к Достоевскому ради разговора по душам о романе «Преступление и наказание», в главном герое которого – Раскольникове – якобы усмотрел свой портрет, но портрет искаженный, психологически недостоверный, поскольку он, Осорьин-Туровский, ни за что не явился бы в полицию с повинной, а если бы и был пойман, то не искал бы путей к новой жизни в Евангелии и т. д., и т. п. Про убийство же девушки Вари он сказал прямо: «Была поначалу мысль – представить дело таким образом, будто это Федор Михайлович ее изнасиловал и убил, чтобы скомпрометировать его, известного сладострастника… но когда насытился, решил, что это глупости, что действовать нужно прямым образом…»