Мужчина в меняющемся мире - Игорь Кон

Не являются чем-то исключительным и «эскаписты». О социальном инфантилизме как форме ухода от ответственности много писали исследователи молодежной культуры 1960—1970-х годов. Это понятие не просто описание определенных социально-психологических процессов, но и оценочная категория, которую старшие (начальники) используют для дискредитации любых неугодных им социально-критических движений и инициатив. Взрослость (зрелость) состоит не только в том, чтобы приспосабливаться к наличным условиям, но и в том, чтобы их изменять. Неспособность ни к тому, ни к другому (именно это подразумевает социальный инфантилизм) – реакция на авторитаризм и одновременно его продукт, потому что без свободы не бывает ответственности (см. Кон, 1984).

Еще раз хочу подчеркнуть: единого «русского канона» маскулинности никогда не было, нет и не будет. Синдром «несостоявшейся маскулинности», при всех его глубинных предпосылках, тесно связан с обстоятельствами социально-экономического кризиса 1990-х годов и переживаниями тех мужчин, которые оказались в роли его жертв.

Далеко не все постперестроечные российские мужчины склонны считать себя неудачниками. По данным массовых опросов, общая самооценка и самоуважение современных российских мужчин достаточно высоки, превосходя соответствующие показатели женщин (к сожалению, детальному сравнительному анализу эти данные никто не подвергал, хотя они того заслуживают). В каком-то смысле это универсальное явление: высокая самооценка и связанный с ней уровень притязаний – свойство всякой, тем более гегемонной, маскулинности. Более того, это один из аспектов националистической идеологии, когда люди склонны винить во всех своих трудностях не себя, а других.

Если посмотреть на предмет шире, складывается впечатление, что трансформация российских канонов маскулинности идет в разных, часто взаимоисключающих направлениях.

Прежде всего, происходит коррекция и модернизация традиционных имиджей гегемонной маскулинности. В условиях социальной нестабильности, разрушения какого бы то ни было правопорядка и, перефразируя формулу Ленина, криминализации всей страны в начале 1990-х годов среди молодежи стал популярен образ бандитской маскулинности, так называемых «братков», сочетающий культ жестокости и физического насилия с идеями воинского братства (по афганскому образцу). Вообще говоря, бандитская маскулинность была популярна в России и при советской власти. Хотя точное число заключенных ГУЛАГа неизвестно и приводимые учеными цифры сильно расходятся, счет идет на миллионы. По данным на 1 января 1953 г., за два месяца до смерти Сталина, в лагерях, колониях и тюрьмах числилось 2 625 тысяч заключенных плюс 2 753 тысячи ссыльнопоселенцев (Демографическая модернизация России, 2006. С. 425). Подавляющее большинство из них составляли мужчины. Тюремно-лагерные нравы оказывали сильное влияние на все население и культуру страны, тем более что у многих людей заключенные вызывали сочувствие. В хрущевские и брежневские времена настоящая и поддельная уголовная лирика стала любимым песенным жанром не только молодежи, но и самой рафинированной интеллигенции.

Развал советской экономики, сделавший жизнь «по закону» практически невозможной и побудивший многих молодых мужчин уйти в криминальные структуры и научиться жить «по понятиям», способствовал дальнейшей популяризации этой системы ценностей и стоящего за нею канона агрессивной супермаскулинности.

Этому способствовали также кино и телевидение. По мнению известного социолога и кинокритика Даниила Дондурея, с 1999 г. насилие и криминал стали основным семиотическим ресурсом российского телевидения (Дондурей, 2003). Десятки программ («Криминальная Россия», «Дежурная часть», «Криминал», «Честный детектив», «Человек и закон», «Совершенно секретно», «Чрезвычайное происшествие») разрабатывают тему преступности, а заодно и популяризируют ее. Более того, насилие стало единственным реальным источником массовых мифологем. На протяжении всего постсоветского времени главные герои страны – бандиты и связанные с ними предприниматели. Многие отечественные сериалы и почти все кинохиты, от «Брата-2», «Побега» и «Боя с тенью» до «Антикиллера» и «Бумера», – это фильмы про насилие, главными субъектами и жертвами которого являются мужчины. Основной слоган, прозвучавший в «Бумере»: «Это не мы, это жизнь такая».

Характерен в этом смысле фильм Алексея Балабанова «Брат» (1997). Молодой человек Даниил Багров, отслужив в армии, возвратился в маленький городок, расположенный где-то в средней полосе России. Случайно попав в переделку с заезжей съемочной группой, он отправляется искать счастья в Санкт-Петербург, где проживает надежда стареющей матери – старший брат, по слухам удачливый бизнесмен. Однако тот оказывается наемным убийцей, выполняющим заказы мафии. Несмотря на атрибуты внешнего благополучия, карьера киллера явно дала трещину. Чувствуя, что бывшие партнеры желают избавиться от него, старший брат привлекает к очередному убийству Данилу, который на удивление профессионально выполняет заказ. Дальнейшие события приводят петербургского «бизнесмена» к предательству младшего брата; в результате, спасая жизнь родственнику, герой выходит победителем из опасной борьбы с группой преступников, а затем уезжает из Петербурга в Москву – на поиски лучшей жизни.

Социолог Павел Романов счел этот фильм удачным объектом для социологического анализа кинематографической репрезентации такого типа маскулинности (Романов, 2002). Основные герои фильма – мужчины, помещенные в условно-стандартные маскулинные ситуации, связанные с насилием, преодолением преград, завоевательной сексуальностью, достижениями и борьбой за власть. Действие развивается в четко очерченных и легко узнаваемых пространственно-временных границах. Фильм насыщен доминантными мужскими стереотипами, что позволяет типизировать его образы в качестве определенных символических сообщений, обращенных к сложившимся в массовом сознании образцам.

Во второй части фильма, «Брат-2» (2000), герой едет наводить свои порядки аж в Америку. Как выразился один кинокритик, это «самый длинный российский видеоклип. Слушаем Земфиру. Трахаем Салтыкову. Мочим хохлов и негров. В сортире. Балабанов и Бодров наконец объяснили нам всем в „Брате-2“, что такое настоящая крутизна по-русски».

Я не оцениваю художественных достоинств этих фильмов (первый я смотрел с удовольствием) и не обвиняю их авторов в том, что они навязывают нам «чуждую мораль». Но не случайно этот фильм так обрадовал кинокритика газеты «Завтра»:

Герой нашего времени оказался не эстетом-декадентом, с томиком Бродского в кармане, священным пламенем антикоммунизма в сердце и мечтой уехать из «этой страны». Он оказался не бородатым монархистом, истово крестящимся на все свежеокрашенные церковные маковки, не «утомленным солнцем» и млеющим от сусально-юнкерских сказок времен Николая II. Он пришел к нам – и был сразу узнан миллионами русских людей, в своей камуфляжной куртке солдата чеченской войны, жестокий, но справедливый в своей жестокости, наивный, восторженный, но расчетливый и настороженный. Любящий «Наутилус» и легко собирающий глушитель к револьверу из подсобных материалов. Взведенный как боевая пружина и, главное, – готовый к действию. Он оказался именно таким, какого ждала страна. И потому фильм «Брат» побил все рекорды продаж…