Я в степени N - Александр Староверов

Я подношу руку с часами к лицу и замечаю, как она дрожит. Совсем никуда не годится. Ну, хоть время у меня еще есть. Минут пятнадцать могу еще посидеть, подумать, успокоиться…

…Славик! Одну минуточку, у меня же был Славик – легендарный дедушка, прошедший войну, тюрьму и лагеря. Он мне все рассказал. Не лошок я наивный, идущий в пасть к равнодушному чудовищу. Предупрежден – значит вооружен. Вспомню. Закрою глаза, закурю сигарету и вспомню. У меня есть еще время – целых пятнадцать минут.

Я так и делаю – откидываюсь в удобном кожаном кресле, вслепую с закрытыми глазами прикуриваю и вспоминаю.

О том, что дед сидел при Сталине семь лет, я знал всегда. Нет, никто мне специально не говорил – просто я умел хорошо слушать. Обрывки разговоров, намеки, полунамеки, ни одной детской фотографии матери с дедом в семейном альбоме… Я всегда знал, что он сидел. И это знание ничуть не умаляло авторитет Славика, наоборот – поднимало его на недосягаемую высоту. Он выжил там, где выжить нельзя. И не просто выжил, а остался человеком, поступил в двадцать девять лет в вечерний институт и даже стал единственным в Москве беспартийным директором завода железобетонных изделий. Но это все ерунда, добрым он остался и веселым – вот что самое главное. Как будто и не сидел…

С просьбами рассказать о тюремной жизни я начал приставать к Славику лет с одиннадцати. Он отшучивался так же, как и о военных своих годах. Да, сидел. Почему? По глупости, болтал много, и вообще – сибирский морозный воздух очень полезен для организма. Вот ему уже шестьдесят, а меня, здорового четырнадцатилетнего лба, он сделает одной левой. Все из-за колымской закалки. Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую молодость.

В пятнадцать лет, в ответ на мою очередную просьбу, дед дал мне почитать «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Самиздатовская кипа листов с расплывающимися напечатанными под копирку буквами произвела на меня грандиозное впечатление. Полгода я спать спокойно не мог, метался между желанием уйти в подполье и позывом сбежать любыми способами из еще недавно такой милой мне советской родины. Тогда дедушка дал мне почитать Шаламова, и я понял, что не в одних коммунистах дело. Просто природа человеческая такая. Ненавязчиво, но твердо подводил меня Славик к этой грустной мысли. Я принял её. И, к сожалению, быстро забыл. Гормональный ураган, бушующий внутри меня, первые девочки, перемены, начинавшиеся в стране, сильно этому способствовали. О своем тюремном опыте дедушка мне тогда так и не рассказал. У меня вообще сложилось впечатление, что он хотел вычеркнуть семь лагерных лет из жизни. Война – вещь чудовищная, но ее хоть оправдать чем-то можно и даже поводы для гордости найти, если очень постараться. А тюрьма…

Правду я узнал неожиданно и не прилагая к этому никаких усилий. Услышав от родителей, что я запихнул обманувшему меня начальнику его поганые доллары в его поганую пасть и живу безработный у тещи, Славик сам вызвал меня на разговор. Именно тогда он рассказал мне все.

Формально дед сел из-за Муси. Отвоевав после Победы довеском с японцами, Славик был назначен начальником погранзаставы на границе с Монголией. Бабушка, как верная жена, последовала за ним в монгольские степи, где благополучно и забеременела моей мамой. И тут началось… В Мусе неожиданно проснулась не просто женщина, а женщина-мать. Жить с грудным ребенком в монгольской степи показалось ей невозможным. Она стала пилить деда, чтобы он вышел в отставку. Славик и сам очень хотел – обрыдло ему форму носить с шестнадцати лет. Домой захотелось – в Москву, на Воздвиженку, к почти забытой мирной жизни.

Он подал три или четыре рапорта, но его почему-то не отпускали. Дед сначала тихо, а потом все громче и громче стал возмущаться. Он возмущался, Муся пилила, он возмущался еще сильнее… Это было чудовищной ошибкой. Его взяли на заметку. Желающий выслужиться особист из штаба округа намекнул на имеющиеся у него связи в центральном аппарате на Лубянке и попросил взятку. Дед плюнул и дал. И поехал в Москву – решать вопрос об отставке. Там его и приняли. Бабушка, ожидавшая его у дверей здания бывшего страхового общества «Россия» на Лубянской площади, так его и не дождалась. Вернее, дождалась, но только через семь лет, в 1953 году. А по приговору ему дали десятку.

В своей посадке Славик бабушку никогда не винил. Более того, он был искренне убежден, что сидел за дело. За то, что, хоть и не по своей воле, носил энкавэдэшную форму, за расстрелянных солдатиков под Сталинградом, за заколотого штыком в окопе хорошего немецкого парнишку, который не решился в него выстрелить первым, за депортацию чеченцев и многое другое. Он очень строго к себе относился – мой сильный и гордый дедушка. Поэтому и не рассказывал так долго о годах, проведенных в тюрьме. Стыдился.

– Подумал бы еще, – ворчал он стеснительно, – что я жертва сталинских репрессий. А я не жертва, я за дело…

На первом допросе ему выбили четырнадцать зубов, сломали три ребра и руку. Шили шпионаж на японцев. Дед сопротивлялся, спрашивал: где логика, где они видели шпионов, так настойчиво пытающихся уволиться из армии и поступить в самый мирный на свете строительный институт? Какая там логика… Не было никакой логики, Славик попал в жернова государственной машины, и выбраться живым из этой мясорубки шансов практически не было. К тому времени дед прошел войну. И не просто так прошел, а в разнообразных специальных и диверсионных энкавэдэшных частях. Расклад он понимал очень ясно и поэтому соглашался только на взятку. Мол, да, грешен, совершил проступок, дал взятку за увольнение из армии, русский все-таки человек, с кем не бывает, уж очень хотелось по вольным московским улицам пройтись с молодой женой. А остальное… выдумки и ошибка. Нормальная линия поведения в сложившихся обстоятельствах. Наверное, единственно возможная. Но и следователи центрального лубянского аппарата были не лыком шиты.

– Ах, так! – сказали. – Значит, уголовничек ты у нас всего лишь? Ну, вот и пойдешь к уголовничкам, да не к простым, а самым отмороженным, специально отобранным, ублюдкам из ублюдков. Извини, друг, по внутреннему распорядку советских тюрем не можем мы тебя к политическим отправить. Хоть ты у нас и энкавэдэшник бывший. Вертухай по-блатному, значит. Знаешь, как блатные вертухаев любят? Как девочек в основном. Но все равно любят. Очень сильно. Так что выбирай: к политическим пойдешь – «шпионом» или к уркам злым – «уголовником»?

Дед подумал-подумал и ответил:

– Не шпион я… и не предатель. Лучше уголовником сдохнуть, чем предателем. К уркам пойду.

И пошел.

Дальнейший рассказ Славика отпечатался в моей памяти навсегда. Стоит только закрыть глаза, и его негромкий, почти без интонаций голос звучит у меня в ушах. Глаза у меня давно закрыты. Сейчас сделаю еще одну затяжку и услышу, услышу… Услышу.

* * *

…Уверенным и сильным молодым животным по красной ковровой дорожке зашел я час назад в двери высокого кабинета. Вся жизнь была впереди. На улице меня ждала самая красивая на земле человеческая самка. Скоро она должна была принести мне потомство. Продолжение мое – такое же красивое и сильное, как и она, как я… Все у меня было: любовь, молодость, силы, удача… Я выжил на самой страшной в истории войне, меня даже не ранило. Муся меня дождалась, что уж совсем невероятно. Везунчик, счастливчик, хозяин своей судьбы! Это все было… каких-то девяносто минут назад. А сейчас забитой измученной скотиной выводят меня из кабинета и гонят на убой. И выхода нет. И жизнь моя почти закончена. Мне говорят: «Руки за спину!», меня толкают и понукают мною безжалостные погонщики, меня ведут сначала по желтым гладким коридорам с красными ковровыми дорожками, потом по другим коридорам – обшарпанным и сырым. За спиной моей поминальными колоколами звенят железные запоры. Сейчас умру, сейчас все закончится… Я не тороплюсь. Чем ближе цель моего с погонщиками путешествия, тем больше не тороплюсь, тем больше жить хочется. Никогда так не хотелось жить… А придется не жить. Ведь нет же выхода, совсем нет.