Леди Клементина Черчилль - Мари Бенедикт

тех пор, как Уинстон снова заделался консерватором. Я чувствую, что реагирую не слишком бурно, в чем обычно обвиняет меня Уинстон, на бездумные высказывания Рэндольфа, поскольку перехватываю ошеломленные взгляды подполковника Пакенхэм-Уолша на его жену.

Взяв под локоть Уинстона, я веду его к другой стороне поля, подальше от надутого Рэндольфа. В обычной ситуации я бы отчитала сына за недостойное поведение, но при Пакенхэм-Уолшах я просто хочу сменить тему.

– Можешь побольше рассказать о его роли на поле боя при Бленхейме? – спрашиваю я, хотя за свою жизнь достаточно наслушалась об этой легендарной битве. В этот момент, чтобы оттащить его от Рэндольфа, я даже спрашиваю о его взглядах на недовольство Германии Версальским договором и о влиянии, которое, по его мнению, это окажет на Европу в грядущие десятилетия, тема, на которую он может говорить часами любому, кто будет слушать, пусть слушателей все меньше.

Вместе с Рэндольфом, Сарой, подполковником Пакенхэм-Уолшем и его женой, мы с Уинстоном проехали туром по Нидерландам и Германии, чтобы побывать на полях сражений, поскольку он пишет биографию Мальборо. Это была утомительная, поглощающая все время работа, но я даже не думала оставлять ее одному Уинстону. Из-за его безалаберного отношения к себе, постоянных опасностей, которые подстерегают его, когда он проводит исследования или путешествует в одиночку, и вообще в прошлом декабре, когда он был в туре с лекциями в Соединенных Штатах и попал под машину, переходя Пятую авеню не глядя по сторонам. Я считаю, что виновато его настойчивое желание нанести визит финансисту и политическому консультанту Бернарду Баруху[65], в то время как мы с Дианой оставались в отеле. Меня дрожь пробирает от одной мысли, насколько серьезными могли быть его прошлые травмы, не будь меня с ним рядом. Сопровождать его – один из моих многочисленных способов предотвратить семейную катастрофу. А еще я заставляю его придерживаться четкого графика – это уже лекарство против депрессии, которая висит над ним теперь, когда он лишился власти.

Мы покидаем поле боя, чтобы вернуться в Мюнхен, и проходим мимо широкого луга. Несколько батальонов солдат в коричневой униформе маршируют по ровному полю, практикуясь в военных маневрах. Я удивлена таким количеством солдат, я думала, что по Версальскому договору Германии запрещено держать большие войска.

Я отворачиваюсь от окна, чтобы спросить Уинстона, и выражение его лица обескураживает меня.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Господи, столько ополченцев. И это коричневые – ребята Гитлера.

– Этого выскочки? – хотя прекрасно знаю о Гитлере и его нацистской партии, я считаю его гневные тирады по поводу Версальского договора, экономической депрессии и массовой безработицы наряду с его пылкой национальной гордостью выходками безумного маргинала. Его публичные выступления выглядят как бред сумасшедшего. Я никогда не думала, что они найдут отклик в широких кругах населения Германии. Но теперь, видя этих бешеных коричневых, я начинаю беспокоиться.

Внезапно наклонившись между мной и Сарой, сидящей напротив, Уинстон выглядывает в открытое окно.

– Что ты творишь? – спрашиваю я.

– Тсс, – он подносит палец к губам. Через мгновение говорит:

– Они поют «Хорста Весселя»[66].

– Что это?

– Гимн нацистской партии.

Европейская вежливость Старого Света в отеле «Регина Палас» – желанный отдых после полей Бленхейма и коричневорубашечников. Мы вшестером сидим за чаем, бешено обмахиваясь в надоедливой духоте ресторана отеля. Только после чая и чуть более крепких напитков мы приходим в себя и успокаиваемся – все, кроме слишком впечатлительной Сары, которая постоянно повторяет, что ей в жизни никогда не было так жарко. Пакенхэм-Уолши наверняка ужасно устали от наших детей и жалеют о своем решении поехать с нами.

– Однако! – лицо Рэндольфа неожиданно оживляется после долгого дня нарочитой скуки. – Это же Путци?

– Что там? – спрашивает Уинстон, всегда готовый говорить со своим избалованным сыном.

Рэндольф машет какому-то туповатому с вида человеку в хорошо сшитом сером костюме, одиноко сидящему в баре. Он ухмыляется, машет в ответ и встает со стула. Пока он идет к нашему столу, я спрашиваю:

– Кто это, Рэндольф?

– Парень, с которым я познакомился в Бостоне во время моего агитационного тура. Его называют Путци, но настоящее его имя Эрнст Ганфштенгль[67].

– Немец? – встревает Уинстон.

– Да, но он учился в Гарварде. Если я верно помню, в Бостоне он встречался с однокурсниками.

Рэндольф встает, чтобы пожать ему руку и представляет его нам. Мы приглашаем Путци – он настаивает, чтобы его так называли, – присоединиться к нам за обедом, если он свободен. Мне интересно, как этот мужчина, воспитанный, умеющий хорошо говорить, сорока с небольшим лет сумел познакомиться с Рэндольфом и что между ними общего. Они кажутся странной парой.

После благосклонного описания исследований Уинстона и нашей поездки на поле Бленхейма Рэндольф спрашивает:

– Что ты сейчас поделываешь? Стесняюсь признать, но я не помню.

– Ну, мы не так много пили в Бостоне, – хмыкает Путци.

Рэндольф смеется.

– Но пили.

Я не сомневаюсь. Рэндольф перебирает с алкоголем с подросткового возраста. Саре явно не терпится сделать едкое замечание по поводу пьянства Рэндольфа, но я резким взглядом заставляю ее замолчать. Пакенхэм-Уолши достаточно настрадались от дурного поведения детей Черчиллей за один день.

Путци отвечает:

– Наш семейный бизнес – издательское дело, но уже несколько лет я работаю в разных ипостасях на Национал-социалистическую партию, и в данный момент я их пресс-секретарь.

– А, – бледнеет Рэндольф. – Я и не знал.

Лицо Путци остается милым и невозмутимым.

– Вряд ли это всплывало в наших разговорах.

У нашего стола возникает официант, и все мы заказываем напитки и просим меню. Я знаю, кто возьмет разговор в свои руки, как только официант уйдет – Уинстон. Возможность расспросить друга Национал-социалистической партии слишком соблазнительна, чтобы ее упустить.

– Рэндольф говорил, что вы учились в Гарварде, – пыхает сигарой Уинстон. Для постороннего этот вопрос может показаться простой затравкой для разговора. Но я знаю, что это начало допроса.

– Да, я посещал университет и даже был членом клуба «Пудинг».

– А, там хорошие ребята. А потом вы жили в Америке?

– Да, в Нью-Йорке. Я взял руководство над американским отделением отцовского бизнеса, издательским домом изящных искусств Франца Ганфштенгля и женился на американке.

– Моя мать была американкой, и не мне рассказывать вам, какое это стихийное бедствие, – говорит Уинстон с почти незаметной слезой в уголке глаза. Он страшно тоскует по Дженни. Она часто возникает в наших разговорах, и, хотя я не то чтобы горюю по ней, меня печалит ее уход, поскольку в последние годы я привязалась к ней.

Путци хмыкает.

– Да уж.

Я вступаю в беседу. Я знаю,