Трансплантация - Алексей Козырев

Когда я, совершенно неожиданно для всех и для себя в первую очередь, дал «добро» её возглавить, губернатор меня успокаивал: регион, мол-де, наш простой. Ну неужели в Питере будут «серийных» или иных тяжких держать. Россия — вон какая! Север да восток, Магадан да Колыма. Область Ленинградская, на худой конец. А у нас будете нахулиганивших подростков и мелких воришек миловать — святое дело.

Дело-то, может, и верно святое, тем более что в составе комиссии и священнослужитель оказался — настоятель одной из питерских церквей. Но вот насчёт мелких воришек, тут губернатор явно погорячился.

Взял я как-то, интереса ради, все дела за первый год работы. Почитал, подсчитал и прослезился. Свыше пятидесяти убийств получилось. Такая вот арифметика. В одном деле — так семь трупов сразу. Достаточно известное в Питере дело. И не только в Питере. Вот лежит оно передо мной на столе, в ничем внешне не примечательной и далеко не самой пухлой серой папке с тесёмочками. Двадцать восемь страничек. По четыре на труп получается. Даже меньше — пару страниц занимает прошение осуждённого — организатора этого массового побоища. Семь душ загубил и имеет наглость милости просить — отпустите, мол, на свободу, больше не буду…

Ну а по два и по три трупа — так это почти в каждом втором деле. Убийства кровавые и крайне жестокие. Никакого милосердия к жертвам. Никакого снисхождения. Ни к женщинам, ни к старикам, ни к детям.

Какое уж там святое дело.

Вот и священник наш ушёл из комиссии. Может, и вправду — «в связи с большой занятостью», как написал в заявлении. А может быть, и обиделся. Не поддержала его комиссия начинать заседания с молитвы. Решили, что негоже такой вопрос на голосование ставить. Не по-божески как-то. Вот он и ушёл. Жаль очень. Но зато теперь на каждом заседании комиссии мы приступаем к рассмотрению прошений с минуты тишины. Чтобы отвлечься от дел суетных, настроиться на работу, тяжёлую и ответственную. Человеческие судьбы ведь впереди. Ошибаться нельзя. И молчат все члены комиссии. Тишина. Муха пролетит — слышно.

Вот три миловидные, совсем ещё молодые дамы из нашего прославленного университета неслышно перелистывают материалы, украдкой на себя в зеркало напротив посматривая. Молодые — а доценты уже. Справа от меня мой заместитель — профессор кафедры уголовного права. Рядом с ним столь же маститый ученый, заслуженный юрист России. Оба тоже из ЛГУ. Умницы большие и люди славные. Слева ответственный секретарь комиссии. Через минуту он будет докладывать. Стараясь не нарушать тишины, перекладывает стопку лежащих перед ним папок. Строго по алфавиту должны дела заслушиваться. Ну да у него всегда всё строго, всё досконально. Повезло с секретарём.

Ещё чуть левее, прикрыв усталые глаза рукой, о чем-то думает писатель. Настоящий российский, известный и очень хороший писатель. Ему не нужно пролистывать дела. Он все их давным-давно и самым внимательным образом изучил. И по каждому непременно своё мнение выскажет. Он очень добрый человек. Готов всех помиловать. А уж если бывает против, то, значит, действительно, нет там никаких, пусть самых жалких мотивов для милосердия. Очень он мне симпатичен.

Так, кто-то нарушил тишину. Как ни старался беззвучно закрыть дверь, не удалось. Опоздавший — тоже писатель. Ещё и «криминальный» журналист, и автор популярнейших в стране телесериалов. Молод, талантлив, известен, надеюсь, не до безрассудства смел. Опаздывает вот только. Сел с краю, рядом с главным редактором старейшего литературного журнала. И он тоже прекрасные книги пишет. Для взрослых и для детей. Напротив него протирает толстые линзы очков учёный-литератор. Мудрый и красивый. И мягкий. Эталон питерской интеллигенции. Но, когда надо, готов биться, отстаивая своё мнение. А оно у него, по-моему, всегда верное.

Так. Кого забыл? Ну конечно же, стройный как юноша, его и заметишь не сразу. Почётный гражданин нашего города. Он в войну шпиль Петропавловки и много других шпилей да куполов золотых от бомб и снарядов маскировал. Потом, чтобы квалификацию не терять, чуть ли не все известные и самые трудные горные вершины мира покорил. Судя по озорным глазам, он и сейчас не прочь был бы куда-нибудь залезть. Но нельзя. Минута тишины всё-таки.

Вот так и молчим. Кто-то, наверное, и молитву про себя нашёптывает. Спасибо вам, отец-настоятель.

Так, подсчитываю — одиннадцать человек есть. Нет, двенадцать. Себя забыл. Из восемнадцати. Двое ещё должны подойти — депутат городского собрания и бывший работник пенитенциарной системы (проще попасть туда, чем выговорить), ныне преподаватель. Предупреждали, что чуть задержатся. Да и без них кворум налицо. Можно начинать…

Тут как раз насчёт кворума звонил мне вчера из Москвы человек один. Есть там управление такое, по вопросам помилования.

— …Ну так что, Козырев? Опять у тебя непорядок получается. В одном отчёте у тебя девятнадцать человек в комиссии. В другом — восемнадцать. Какому верить?

Объясняю популярно, когда и кто ушёл из комиссии. Пытаюсь о причинах рассказать, но похоже, что это малоинтересно собеседнику на том конце провода.

— Ну, значит, не девятнадцать, а восемнадцать. Так и пишу: «Минус один».

Ветров прекрасно помнил Кузьмикина. Помнил, как пришёл к нему, тогда ещё молодому лейтенанту районного отделения милиции, в те самые страшные в его жизни дни. Пришёл с большой и, пожалуй, последней надеждой. И когда спустя несколько дней вручил Кузьмикину синюю полиэтиленовую папку на серебристой молнии, у него как будто гора с плеч свалилась. В папке было официальное заявление с вымученным подробнейшим объяснением на десятках страниц всех тех событий, что произошли с ним за последнее время.

А события эти развивались столь грозно и стремительно, что он находился буквально в состоянии полной безысходности и ужаса.

Ветров всегда был нерешительным и очень осторожным человеком. «Не лидер» — так записано в его в целом очень даже положительной школьной характеристике. И он понимал, что запись эта была справедлива и точна.

Но в такую беду он ещё не попадал никогда в жизни. А ведь вначале всё развивалось очень неплохо. И тот крайне ответственный шаг, когда он, уволившись из Русского музея, решил заняться частным бизнесом, был правильным и своевременным. Конечно же, он, как всегда, долго сомневался и мучительно размышлял, правильно ли он поступает? Много раз советовался с друзьями и теперь уже бывшими коллегами — реставраторами из музея. Не спал ночами, постоянно обдумывая последствия.

Но окончательное решение, как обычно, было принято на семейном совете. Принято единогласно. И даже маленький Антон поднял свою тоненькую ручонку «за», проявив тем самым солидарность с родительским мнением. Не принял участие в голосовании только рыжий кот Гриша, любимец Антона. Но «против» он тоже не был.

Первые месяцы дела у Ветровых, правда, шли далеко не так успешно, как бы хотелось. Пришлось даже продать квартиру на Васильевском острове и, к великому удовольствию Антона и Гриши, переселиться в небольшой деревянный домик недалеко от Финского залива. В город каждый день всей семьёй ездили на Марининой «Ниве». Сначала — завозили Антона в садик, потом в центр на работу.