Синий билет - Софи Макинтош

Она села на кровати и потянулась за гребнем. Она начала расчесываться длинными медленными движениями, закидывая волосы на одно плечо.

– Думаю, если бы я была хорошим врачом и хорошим человеком, мне бы заменили мой билет, – говорила она. – Думаю, есть способ доказать, что ты этого достойна. И тогда однажды меня заведут в другую комнату, комнату, полную света, похожую на ту, что я видела во сне, и скажут, что я заслужила свое право выбирать. Я изо всех сил старалась продемонстрировать свою пригодность, я старалась проявлять свой материнский инстинкт при каждом удобном случае. Но выбора у меня не было.

– Довольно, – прервала я ее и положила обе руки ей на лицо.

– Ты меня любишь? – спросила она потом, после того как мы потрахались. Мы тяжело дышали, словно гонялись друг за дружкой до упаду. Ее слова прозвучали как утверждение, а не как вопрос.

Но я не могла ответить так, чтобы мой ответ ее удовлетворил. Я не знала, как объяснить, что вся моя любовь была связана с моим чревом и отравлена страхом.

– А ты меня любишь? – эхом отозвалась я, копируя ее интонацию, но она уже уснула.

Утром, когда все еще спали, я услыхала одичавшую собаку. Собака забрела в наш сад и издавала злобный рык. «Перестань», – прошептала я, выглядывая в окно. Я разглядела ее оскаленные зубы. Я видела, как она углубилась в сад, ища вход, и поняла, что она войдет в хижину с безумными глазами, готовая разодрать нас в клочья, мы уже, считай, были мертвы. «Поди прочь, прочь! Тут никого нет. Я одна!» Пистолет Терезы лежал на столе. Я осторожно его взяла, замерла, а потом опрометью выбежала из хижины. Мы, два зверя, смотрели друг на друга. Наши взгляды встретились. Собака уже собралась прыгнуть, сжать челюсти на моей глотке. Я нажала на спусковой крючок, не веря, что пистолет выстрелит, но он выстрелил.

Выстрел на мгновение оглушил меня. Он прозвучал куда громче, чем я помнила по детству, когда отец показывал мне, как бить влет парящих в небе птиц. Собака рухнула. Над лесом полетело темное облачко дыма. Какое-то время раздавался прерывистый хрип, но потом смолк. Я подумала о ее следах, ведущих от нашей хижины в лесную чащу. Другие обитательницы нашего лагеря нашли меня там застывшей на месте.

– Это был демон, – объяснила я. – Как из моих снов.

– Это просто собака, – сказала Марисоль, нагнувшись над блестящей шкурой. – Просто собака. Но она мертва.

Не имея возможности взваливать бремя мыслей на доктора А, мой мозг отяжелел и размяк. Я часто спала, иногда мне требовалось вздремнуть еще до того, как солнце доходило до полуденного зенита, и мне снились две матери, чьи лица сливались воедино, и меня будило гулкое биение моего сердца. Иногда меня будила Марисоль, пытавшаяся измерить мне пульс и внимательно шарившая по мне своими кошачьими глазами. В груди у меня точно гиря висела.

– Настоящая любовь – это вырождение, – изрекла Марисоль как-то утром. – Ты готова на все ради своего ребенка, то есть буквально на все. На ужасные вещи, которые раньше ты себе даже представить не могла.

Построением фраз ее речь сильно смахивала на речи врачей, даже ритм и интонация фраз напоминали их монологи. И теперь я не могла отделаться от этого сравнения. Когда она выгибала спину, вздыхала, я ощущала себя на грани отвращения, которое одновременно сдерживало мое желание и обостряло его. Я уже не чувствовала себя в полной безопасности, как не чувствовала себя вполне здоровой, но я была не в силах ее отвергнуть, или игнорировать, или бросить. Когда я думала о том, чтобы уйти от нее, то могла представить себя только крадущейся по лесу на четвереньках, прямиком к катастрофе.

Она совала мне в рот пальцы, пытаясь нащупать шатающиеся зубы.

– Позволь мне их вытащить, – предлагала она, но я ей не разрешала и слегка покусывала ее, пока она не убирала руку и проводила пальцами по моему подбородку и шее.

Утром Марисоль бывала необычайна оживленной, словно светящейся изнутри, хотя она как будто больше совсем не спала. Она говорила какую-то бессмыслицу птицам за окном, на рассвете, как обычно, выходила поглядеть на звериный хор, но теперь относилась к зверькам без былой нежности.

Я точно знала, что другие женщины судачат о ней и обо мне. Я на них злилась, потому что мы их приютили, так что нечего им было сплетничать, перешептываться и критиковать нас. Мы их впустили в свое убежище, в наш тихий мирок, и им следовало быть за это благодарными.

Голубые утра. Лайла стала лунатиком, пытаясь избавиться от мучивших ее ночных кошмаров. Просыпаясь, мы обнаруживали ее стоящей на пороге спальни или у окна, или у раскрытой двери, в которую снаружи задували влажные порывы ветра. А может быть, так на нее действовал ребенок в чреве. Он только-только начал шевелиться – как-то днем она вбежала в хижину, вся в поту, и потное платье прилипло к ней, точно бумажное полотенце.

– Это волшебное ощущение, – призналась она, схватившись за живот. – У меня как будто морская болезнь.

– Самое древнее в мире волшебство, – сказала Марисоль, отходя от плиты и приблизившись к ней, чтобы потрогать живот и ощутить шевеление ребенка.

Лайла назвала будущего ребенка Ривер. Мы по очереди щупали ее живот сквозь серое хлопковое платье. Мы были заговорщицы и соперницы. Я быстро отогнала внезапно мелькнувшую у меня мысль, что ее ребенок выживет, а мой нет, чтобы эта мысль не обрела отчетливые формы.

– Расскажи нам, что будет, когда мы доберемся до границы, – обратилась Лайла к Марисоль, которая отвернулась к плите и следила за кипящей кастрюлей.

– Мы ее пересечем, – ответила та, не оборачиваясь.

– Но каким образом? – настаивала Лайла.

– Перейдем пешком.

– Но это же не может быть так просто!

Теперь мы все слушали.

– Может, – уверенно сказала Марисоль, все еще не глядя на нас.

Я заметила, как ее плечи приподнялись и снова опали.

– Пересекаешь границу и снимаешь с шеи медальон. Там никто не отправляет своих детей в деревню, никто ни за кем не следит. Никому не нужно регулярно посещать врача. Только если сама захочешь. Только если заболеешь. Однажды я ездила в отпуск на континент, это был единственный раз, когда врач одобрил мне выездную визу. В то время я и думать не думала о ребенке. Я бы тогда ни за что не решилась сбежать, забеременеть и не возвращаться. Сама идея мне бы показалась смехотворной. Я села на поезд, который шел по подводному туннелю. Охранник несколько раз обходил пассажиров в вагоне и проверял билеты, документы и разрешения на выезд. А когда пришлось открыть медальон, мне стало не по себе, слишком это интимное дело. Мне не понравилось, что они проводили осмотр, всю меня обследовали. Ведь меня уже осматривали в гинекологическом кабинете перед тем, как выдать выездные документы: положили на стол, ноги вставили в зажимы, и мой старичок-врач мял мне шейку матки.

В поезде я спала, прислонив голову к запотевшему окну. Когда мы выехали из туннеля на другой берег, там была красная земля, словно мы попали на другую планету. И еще там было очень жарко, куда жарче, чем у нас на родине. Я видела крошечных зубастых рептилий, они копошились повсюду – в болотах и на пляжах. Ночью возле любой лампы роились тучи мотыльков, некоторые были огромные, с мой палец. На пляже я пила дешевый голубой лимонад, а в отеле дешевенькие алкогольные напитки, наливая их в стаканчик для чистки зубов. Никто там не носил медальонов. Люди заговаривали со мной с любопытством, просили разрешения заглянуть в мой медальон, даже спрашивали, нельзя ли вытащить оттуда мой билет и посмотреть, из чего он сделан, но с этим у меня было строго. Они спрашивали, что я думаю по поводу наших билетов, а я отвечала, что это просто здорово, что я очень этому рада, что делать выбор в жизни не всегда приятно или необходимо, а очень даже несладко, и что я прожила беззаботную жизнь, даже не задумываясь: а что, если будет так, а что, если будет эдак. Иногда, напившись, я снимала медальон и давала его разглядывать. Он очень понравился одной маленькой девочке, и она его надела, а у ее родителей был одноразовый фотоаппарат, и они сфоткали ее с ним. Где-то, наверное, сейчас эта фотка еще есть. И в те несколько минут, что медальон не висел на моей шее, я чувствовала себя свободной и голой. Все были очень добры ко мне. Наверное, я бы согласилась увезти туда своего ребенка.