Самые голубые глаза - Тони Моррисон

— Ты передай этой суке, что деньги с меня она сполна получила! И все. И вали от меня к чертовой матери!

Чолли далеко не сразу сумел отлепить от земли словно примерзшие к ней ступни и хотя бы немного отступить. Лишь огромным усилием воли он заставил мышцы действовать, повернулся и побрел прочь по переулку навстречу тому ослепительному свету, каким сияла невдалеке большая улица. Выйдя на жаркое солнце, он почувствовал, как ноги его слабеют и подгибаются. Заметив на обочине заколоченный оранжевый ящик с картинкой в виде стиснутых в пожатии рук, он сел на него. Солнечный свет лился ему на голову медовой струей. Мимо проехала тележка торговца фруктами, торговец зазывал: «Только что с лозы сняли! Сладкий, как сахар, красный, как вино…» Где-то рядом слышалось цоканье женских каблучков; в подворотне сидели и смеялись какие-то бездельники. Было ясно, что поблизости ходит трамвай.

Чолли продолжал сидеть, зная, что, если не будет двигаться, все как-нибудь обойдется. Но глаза все-таки обожгло слезами; ему пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не зареветь в голос. И он продолжал сидеть в сочащемся медом потоке солнечных лучей, напрягая каждый нерв, каждый мускул в тщетных попытках остановить поток слез, лившихся из глаз. Поскольку все его силы до последней капли уходили на это, он не заметил, что его переполненный кишечник не выдержал, и понял, что обделался, лишь когда жидкий кал потек ему по ногам. Чолли охватил панический ужас. Прямо здесь, в начале переулка, где, возможно, находится его родной отец, где по широкой улице ходит толпа взрослых мужчин и женщин, он, сидя среди бела дня под ярким солнцем на каком-то оранжевом ящике, обкакался, как малый ребенок! Что же теперь делать? Может, так и сидеть здесь до темноты, не двигаясь? Нет. Вдруг отец, выйдя из переулка, заметит его и поднимет на смех? О господи! Ну, конечно же, отец будет над ним смеяться! И все остальные тоже. Значит, остается только один выход: поскорее убежать.

И Чолли бросился бежать по улице, сознавая лишь, что его окружает какая-то странная тишина. Люди открывали рты, что-то говорили, но он их не слышал; они куда-то шли, и ноги их тоже двигались совершенно бесшумно; затем мимо беззвучно пронеслась какая-то машина; без малейшего стука рядом захлопнулась чья-то дверь. Да и собственных шагов Чолли не слышал. А воздух, казалось, пытался его удержать, сопротивлялся, душил, не позволял наполнить легкие. Чолли казалось, что он пробивается сквозь заполнившую весь мир невидимую сосновую смолу и вот-вот в ней захлебнется. Но, как выяснилось, он все же бежал — мимо безмолвных людей, мимо бесшумно движущихся предметов, — потому что наконец дома кончились, и перед ним возникло открытое пространство, а за ним — извилистая река Окмулги. Чолли скатился по каменистому берегу прямо к пирсу, торчавшему над мелководьем. Отыскав под пирсом самую густую тень, он присел на корточки за одним из столбиков и проторчал в этой почти эмбриональной позе достаточно долго, весь скрюченный, парализованный ужасом, прижимая к глазам стиснутые кулаки. Он ничего не видел и не слышал вокруг, ощущая лишь темноту, жар солнца и давление косточек пальцев на глазные яблоки. Он даже об изгаженных штанах позабыл.

Наступил вечер. Темнота, тепло и покой окутали Чолли. Казалось, он находится внутри темной ягоды бузины, защищающей свое семя. Наконец он позволил себе слегка пошевелиться. Но собственного тела не чувствовал, чувствовал только боль в голове. Затем в памяти, точно блестящие осколки стекла, стали всплывать события сегодняшнего дня. Сперва он вспомнил денежные купюры, которые пересчитывали чьи-то черные пальцы, потом какой-то неудобный табурет, на котором вроде бы сидел, но, присмотревшись, понял, что это не табурет, а голова какого-то мужчины, и у него на голове — плешь размером с большой апельсин. Постепенно осколки воспоминаний и видений соединились в нечто относительно цельное, и Чолли все вспомнил. И только тогда почувствовал исходившую от него вонь. Он встал, держась за столбик пирса и чувствуя, что дрожит от слабости. Голова уже не только болела, но и сильно кружилась, так что он был вынужден еще немного постоять возле столбика. Затем, собравшись с силами, все же снял с себя штаны, трусы, носки и ботинки, выбрался на берег, несколько раз протер ботинки землей и снова пополз к воде. Было уже совсем темно, так что он был вынужден чуть ли не на ощупь определять, где кромка воды. Чолли долго и неторопливо возил свою одежду в воде, то и дело ее переворачивая, потом тер ее песком и землей и снова возил в воде, пока ему не показалось, что теперь одежда более-менее чистая. Вернувшись к столбику под пирсом, он снял с себя рубашку и обмотал вокруг талии. Затем вышел на берег, расстелил на земле штаны и трусы и присел возле них на корточки, машинально ковыряя подгнившую древесину пирса. Ему вдруг вспомнилась тетушка Джимми, ее мешочек с асафетидой, который она постоянно носила на шее, ее четыре сверкающих золотых зуба и та пурпурная тряпка, которую она повязывала на голову как платок. С мучительной, разрывавшей душу тоской он вспоминал, как Джимми совала ему кусочки копченой свинины, вылавливая их из своей тарелки и неловко держа тремя пальцами. Сколько в этом было любви! Она не говорила ни слова — просто отнимала у себя то, что он больше всего любит, и отдавала ему. И он, вспомнив все это, вдруг почувствовал, как на него наваливаются горе и одиночество, и теперь слезы уже рекой полились у него по щекам и подбородку.

* * *

Три женщины высовываются из двух окон. Увидев внизу длинную чистую шею незнакомого молоденького мальчика, подзывают его поближе. Он подходит. Потом заходит в дом и поднимается к ним. В квартире у них темно и тепло. Женщины угощают его лимонадом из банки с завинчивающейся крышкой. Он с наслаждением пьет прямо из банки и сквозь дно видит их глаза, словно всплывающие на поверхности липкого сладкого лимонада. Эти женщины возвращают ему веру в то, что он мужчина, и он принимает эту веру, сам не зная зачем.

Пожалуй, отдельные куски жизни Чолли способны обрести какую-то последовательность только в голове музыканта. Того, который разговаривает с людьми посредством своего изогнутого инструмента из золотистого металла, или касаясь черно-белых клавиш, или лаская пальцами туго натянутую шкуру барабана, или заставляя струны эхом откликаться в его душе; того, кто с помощью музыки способен придать жизни ее истинную форму. Только музыкантам известно, как соединить красную сердцевину спелого арбуза, мешочек с асафетидой на шее старой женщины, вкус незрелого дикого муската, яркий свет карманного фонарика, что светил Чолли прямо в зад, зажатые в кулаках купюры, лимонад из стеклянной банки и человека по прозвищу Дубок — и, соединив все это, взбив, как тесто, эти ощущения радости, боли, гнева и любви, вызвать, наконец, последнюю всеохватывающую сладкую боль свободы. Только музыкант смог бы почувствовать, понять, даже не сознавая этого, что Чолли наконец обрел свободу. Опасную свободу. Свободу испытывать любое чувство — страх, вину, стыд, любовь, горе, жалость. Свободу быть нежным или грубым, свободу весело насвистывать или плакать. Свободу спать в подворотне или на белых простынях рядом с поющей женщиной. Свободу начать работу и свободу в любой момент ее оставить. Он мог бы отправиться в тюрьму, не чувствуя себя заключенным, потому что уже успел заметить особый, брошенный украдкой взгляд своего тюремщика; он был свободен и легко мог сказать: «Нет, сэр», и улыбнуться, потому что уже убил троих белых. Он мог свободно выслушивать оскорбления, которые выкрикивала ему женщина, потому что тело ее уже было им завоевано. Он вполне свободно мог и по голове ее ударить — хотя только что прижимал эту голову к своей груди и ласково баюкал. Да, он обрел полную свободу и мог быть с этой женщиной нежен, если она была больна, мог даже пол подтереть в ее квартире, потому что она уже поняла, в чем его мужская сущность. А мог и напиться до чертиков, потому что уже станцевал свой «танец» на железнодорожных путях, тридцать дней укладывая шпалы вместе с группой каторжников, скованных одной цепью, и сам вытащил у себя из голени пулю, выпущенную в него женщиной. Он обрел свободу не только жить, следуя собственным фантазиям, но и умереть там и тогда, когда захочется ему самому, хотя пока что это было ему совершенно не интересно. Да, в те дни Чолли чувствовал себя по-настоящему свободным. Выброшенный матерью в мусорную кучу, отвергнутый отцом ради азартной игры — да ему, пожалуй, больше нечего было терять. Теперь он остался один на один с собой — со своими ощущениями, своим пониманием жизни, своим аппетитом и своими интересами, Теперь его интересовал только он сам.