Каменная пациентка - Эрин Келли

– Никто ничего не увидит. – Джесс кивнул на окошко с пузырчатой пленкой.

– Колетта может спуститься вниз в любую секунду. Я не хочу, чтобы она оказалась травмирована твоим хозяйством.

Он прищелкнул языком, но отошел подальше от лестницы, чтобы одеться.

– Гринлоу следовало бы приехать сюда, посмотреть, как живут обычные люди, увидеть, что происходит, когда у человека отнимают работу. Или нет, лучше бы она сама так пожила. Я бы отобрал все ее сраные счета и роскошь и поглядел бы, как ей понравится жить вот так, доедая последний хрен без соли. – Его голос временно притих, пока он натягивал свитер, а затем снова зазвучал внятно, когда из ворота показалась его голова с мокрыми волосами, залепившими глаза. – Я к тому, что по ней видно – она полностью оторвана от реальности и не знала в жизни ни дня без удобств.

– Ты закончил? – спросила я. – Потому что ты можешь говорить так до бесконечности, и это ни на что не повлияет.

– Извини. – Джесс поцеловал меня в губы. – Просто, зная, что это будет по телику, – сорвался. Все это снова во мне вскипело. – Он уселся, положив ноги на кофейный столик, и обнял меня за плечи одним плавным движением.

«А далее – личный взгляд. Провокационное исследование английских учреждений!» – объявил телевизор.

– Ты же знаешь, что там не только про Назарет? – спросила я, когда логотип четвертого канала рассыпался на кусочки.

– Конечно! – ответил он, как отрезал.

Я знала, почему Джесс невничает. Он хотел бы, чтобы фильм был серенадой старой больнице, призывом снова ее открыть, и хотя я говорила ему в течение нескольких недель, что про Назарет скажут лишь вскользь, что передача не о нем, – в глубине души Джесс все еще надеялся. Во мне тлела похожая искорка надежды – что, возможно, Хелен даже сама выступит в этой программе, это придется к слову, и я не буду больше держать свое открытие в секрете. Джесс притянул меня к себе поближе. Я все еще любила его запах и руки, которые казались созданными только для меня. Когда я устроилась у него на плече, чувствуя щекой его сердцебиение, то подумала с грустью – как легко было бы сидеть так еще лет пятьдесят.

– Началось! – сказал Джесс, когда камера взяла панораму и полетела – не через саффолкские поля к Назарету, а вверх, вверх, выше Королевского суда, от знаменитой парадной лестницы к статуе с весами правосудия на крыше. Затем началась полемика против английской системы образования, при которой маленькие мальчики оказываются оторванными от своих семей и отправляются в школы-интернаты – поощряющие их, по горькому мнению Дэмиана Гринлоу, переносить всю привязанность, которую они должны были испытывать по отношению к матерям, на эти учреждения. И в дальнейшем мальчики, вырастая, ставят их в приоритет перед человеческими чувствами, когда попадают в правительство. Это был убедительный фильм – прекрасные кадры впечатляющих зданий в противовес жестокости, которую они олицетворяли. Я не удивилась, когда Дэмиан впоследствии получил за него телевизионную премию.

Назарет появился на несколько минут, ближе к концу. Джесс наклонился вперед, но больница выглядела лишь размытым серым монолитом на заднем плане, пока Дэмиан Гринлоу и Адам Соломон обходили ее по периметру – два человека из среднего класса в прочувствованной беседе.

– Я полагаю, спросить ее, зачем она это сделала, оказалось непосильной задачей. Долбаный трус, – сказал Джесс.

– Тише!

Мужчины обсуждали – что может заменить старые приюты и действительно ли пациентам лучше обслуживаться по месту жительства. Оба были категорически против старых викторианских больниц; их взгляды оказались прямо противоположны тому, что надеялся услышать Джесс. Адам Соломон был довольно горластым агитатором, но рьяно ратующим за права психически больных; его великодушие по отношению к Канниффи являлось одной из причин, по которым его кампанию так уважали. Адам никогда не считал Канниффи ответственным за то, что случилось с его семьей; он винил систему и ее сотрудников. На финальных кадрах рыхлая маленькая женщина, которая провела в Назарете двадцать лет, с удовольствием готовила себе еду в сверкающей однокомнатной квартирке, рассказывая счастливую историю.

Когда мы начинали смотреть фильм, Джесс обнимал меня. Под конец уже я обнимала его, а он уткнулся головой в мое плечо. Я приглушила звук телевизора. Затем мы долго сидели молча в мерцающем свете экрана. Начались десятичасовые новости.

– Ты в порядке, Джесс?

У него выступили слезы на глазах.

– Они никогда не откроют ее снова, верно?

Говорить во весь голос, когда погибла его мечта, показалось мне жестоким. В тот момент я удивлялась, как вообще могла испытывать к Джессу какие-либо чувства, кроме нежности.

– Они… не могут, это небезопасно, – прошептала я. – Для этого нужны миллионы фунтов, годы работы. Нечестно просить у национальной службы здравоохранения средства на все это, когда новая клиника уже обошлась так дорого.

Я не сказала ничего, что не пыталась бы сказать ему раньше, но наконец-то он готов был это услышать.

– Я просто не могу смириться с мыслью, что Хелен Гринлоу сойдет с рук то, что она сделала с Настедом, понимаешь? Мой отец два года сидит без работы. – Его голос надломился, и Джесс начал плакать. Это были первые мужские слезы, которые я видела со времен начальной школы, и меня охватила паника, состояние, похожее на «бей или беги». Взросление без мужчин рядом искажает ваши ожидания от них, наполняет вашу голову невозможными стандартами.

И я сломала четыре жизни, потому что не могла видеть слезы своего парня.

– Посиди тут, – сказала я, как будто он мог уйти куда-то еще. – У меня есть кое-что, что может тебя взбодрить.

Он недоверчиво хмыкнул, и я поняла, что даже это стоило ему больших усилий.

В нашей комнате наверху я встала на край двуспальной кровати над головой Колетты и потянулась к полке. Колетта при этом попыталась обнять меня за лодыжку. Половина дела Гринлоу все же лучше, чем ничего, подумала я. И в любом случае я не собиралась показывать его кому-либо, кроме Джесса. Мои намерения уже вышли за рамки краткосрочной цели изменить его настроение. Я подумала, что дискредитация женщины, чью власть над своей семьей он чувствовал так остро, поможет ему отпустить ситуацию. Мне, подгоняемой его слезами, следовало бы помнить те заблуждения, которые их вызвали.

Джесс повернулся от телевизора. Его глаза выглядели красными, однако уже не мокрыми. Моя папка была чистой, но я сдула с нее воображаемую пыль для большего эффекта.

– Что это? – спросил он, нахмурившись. – Ты украла это из Назарета?

Он выпрямился, словно собираясь прочесть нотацию, но затем впомнил, что все изменилось, и поглубже зарылся в диванные подушки.

– Полагаю, это уже не имеет значения. Последнее, чего я хочу – это думать о Назарете.

Меня возмутило, что он не желает видеть плоды моих усилий.

– Это тебя подбодрит, – пообещала я. – Почитай.