Кристина - Кэтрин Куксон

состоянии даже улыбаться. По вечерам, глядя в свете свечи на свои раздувающийся живот, я даже была не в силах его ненавидеть. Быстрее чем упала в реку, я окунулась в жизнь — и была ошеломлена этим. У меня не хватало духу осудить «преступника», хотя я понимала, что Мартин не только убежал от священника, но и скрылся из дома на холме — несомненно, с помощью полковника. Несмотря на все эти обстоятельства, я страстно желала видеть его, и это желание достигало наивысшей точки по ночам. Лежа в кровати, я часами смотрела в окно на темное небо, и мое сердце разговаривало с Мартином, умоляло его вернуться. Желания физической близости с ним уже не было — его поглотило существо, что поселилось внутри меня. Я думала о нем не как о ребенке, а как о тяжком грехе, который мне суждено носить всю оставшуюся жизнь. Чтобы осознать это, мне не надо было даже смотреть в глаза отца Эллиса во время его редких визитов к нам. Самым ужасным было то, что я с абсолютной уверенностью знала: если Мартин вернется и снова представится возможность «согрешить» — я буду совершенно бессильна оказать какое-то сопротивление. И эта уверенность открыла мне, как ничто другое, что любовь обессилила меня. Я и ненавидеть-то по-настоящему не могла ни Мартина, ни Ронни, ни кого-то другого — по крайней мере пока.

Война продолжалась уже полгода, люди перестали спать каждую ночь в бомбоубежищах, а самым популярным хитом сезона стала песня «Наше белье будет сушиться на линии Зигфрида»[7]. Однажды ночью, часа в четыре, отец пришел ко мне в комнату и сказал, что матери плохо и он идет за доктором. К девяти утра она была в больнице, а три дня спустя скончалась. Ее последними словами были: «Кристина, моя Кристина. О, дорогая, дорогая». Мир продолжал воевать, но наш дом стоял теперь как бы особняком и напоминал покинутую планету. Комнаты казались более просторными и совершенно пустыми, а отец за какую-то неделю превратился в старика. Теперь уже не он был моей опорой, а я — его. Я не могла поверить, что матери больше нет, и беспрестанно плакала много дней, но отец не плакал. Беспокоясь о его состоянии, я в какой-то степени забывала, по крайней мере на время, о собственных стрaxax — страхе родов, страхе боли, которая разорвет меня на части, — так описала мне процесс тетя Филлис.

Отец снова работал, и они вместе с Ронни ходили на шахту в одну смену. На долгие часы я оставалась в доме одна, и временами мне было так одиноко, что я хотела присоединиться к матери. Я выходила из дома только по необходимости, подгадывая возвращение Ронни, чтобы как можно меньше страдать от его молчаливого осуждения.

Чем меньше у меня было времени, тем меньше меня заботило, о чем злословят и из-за чего скандалят зачастившие к Филлис миссис Кемпбелл и мисс Спайерс.

Я так располнела, что старалась никому не показываться на глазa. Во мне не было гордости, и я не могла ходить по улице с вызывающе поднятой головой, а мой смех, который мог бы поддержать меня или по крайней мере скрыть то, что я чувствовала на самом деле, умер. Не испытывая ни малейшего желания прихорашиваться перед каждым походом, я отправлялась в город сделать кое-какие покупки в бакалейном магазине. И в один из таких визитов столкнулась с Молли. Она наверняка знала, что случилось со мной, иначе сделала бы замечание по поводу моей округлой фигуры. Похоже, она обрадовалась, даже очень обрадовалась этой встрече, потому что пригласила меня как-нибудь зайти и выпить чашку чая. Она сказала, что работает на фабрике военного снаряжения, и добавила:

— Можешь себе представить — у меня теперь своя квартира, две комнаты с кухней, ей-богу! Сам черт мне не брат, — она схватила меня за руку. — Приходи, Кристина, хорошо? Гордон-стрит, 21-Б.

Я улыбнулась и пообещала зайти. По-видимому, Молли неловко чувствовала себя со мной, потому что ни разу не ругнулась.

Пришло Рождество, но праздник лишь усилил кошмар моего существования — я тосковала по матери еще больше, чем сразу после того, как она умерла. Что же касается отца, его печаль и одиночество были такими, что каждый раз, когда я смотрела на него, мне хотелось плакать. Что чувствовал Ронни, я не знала: как всегда, в последнее время он молчал.

К концу марта мое тело так разбухло, что мне стало тошно смотреть на себя. Только когда у женщины есть муж и она носит в своей утробе что-то, предназначенное ему, ее раздутый живот и растянувшуюся кожу можно еще посчитать красивыми, но когда то, что находится у тебя внутри, нельзя назвать «нашим» и оно остается только твоим, найти в подобном состоянии нечто привлекательное невозможно.

Как-то в пятницу в конце марта, в восемь часов вечера, когда над городом завыла сирена воздушной тревоги, резкая боль пронизала мое тело. Я стояла возле шкафа, собираясь надеть пальто и отправиться в бомбоубежище, и застыла на месте — с выдвинутой вперед ногой, вытянутой рукой и открытым ртом. Дыхание перехватило. Когда мне удалось добраться до стула, я подумала: вот оно. Я была в доме одна, и мне стало жутко — тетя Филлис наверняка уже находилась в убежище. Но как раз в этот момент я услышала чьи-то торопливые шаги на заднем дворе. Наверное, отец, решила я, не спуская глаз с двери. Это был Ронни. Какое-то мгновение он изумленно смотрел на меня; я пыталась говорить, хотела сказать ему, чтобы он пошел и позвал тетю Филлис, но боль вновь пронзила меня. Ронни взял меня за руки и заговорил, но теперь мягко:

— Давай ложись. О Боже мой! Ты в таком состоянии. О, Кристина!

Я вдруг поняла, что он плачет, и часть моего естества, не охваченная болью, ужаснулась и закричала: «Нет!» Нет! Я не хочу, чтобы он жалел меня, потому что, если это было так, его домогательства начались бы вновь. Помню, я оттолкнула его, поднялась и в промежутке между двумя судорожными вздохами проговорила:

— Пойди приведи тетю Филлис.

Меня удивило то, что брат немедленно, как послушный ребенок, выбежал из кухни и бросился через парадную дверь — это был кратчайший путь до бомбоубежища.

Через восемнадцать часов родился мой ребенок, и насчет боли тетя Филлис оказалась права. Девочка была похожа на Мартина, и я отнеслась к ней равнодушно.

На следующий вечер Дон Даулинг пришел домой вдрызг пьяный, пел и кричал в