Кристина - Кэтрин Куксон

мне взглядом, я ничего не сказала, потому что ничего и не чувствовала.

У моста толпились люди. Многолюдно было и у пешеходного мостика. Водитель сказал:

— Послушайте, я подброшу вас до богз-эндского моста, а оттуда мы подъедем прямо к госпиталю.

— Спасибо, — поблагодарил уполномоченный.

Десять минут спустя я уже была в отделении для раненых и стояла в одноместной палате у койки, на которой лежал Ронни. Его лицо выглядело очень чистым, даже как будто слегка припудренным. Глаза были закрыты, и я без посторонней помощи поняла, что он умирает. И, почувствовав, как некая мысль быстро поднимается к поверхности моего разума, я беззвучно закричала: «Нет! Нет, ради Бога, не желай ему этого. Как ты можешь?» Но в глубине души я знала, что и могла, и желала, чтобы он умер.

Кто-то пододвинул мне стул, и я села. Мне принесли чашку чая, но я не могла пить. Я просидела там три часа. В самом конце Ронни открыл глаза и посмотрел на меня. Похоже, он не узнал меня, но все равно поднял руку. Однако прежде чем я успела протянуть свою, бессильно уронил ее на покрывало. Я поняла, что мое подсознательное желание исполнилось. Ронни был мертв — жалость, и угрызения совести, и облегчение, и любовь, да, как ни странно, любовь — все это переплелось в моем сердце.

Вошла новая медсестра и отвела меня в другую комнату. Там она заговорила со мной так, словно я была женой Ронни.

— У вас есть дети?

Поколебавшись, я покачала головой, и она сказала:

— Ну что ж, не беспокойтесь, о вас позаботятся.

Мне хотелось закричать: «Заткнись! Замолчи!» И когда я передернула плечами, она проговорила:

— Вы можете простудиться.

Я чувствовала, что должна поскорее уйти от нее, от ее неуместной доброты, или я закричу по-настоящему. Несколько минут спустя какая-то женщина отвезла меня домой на легковой машине. Я не поблагодарила ее, а бросилась на кухню, к раковине, где меня стошнило.

Со времени гибели брата прошло три недели, а отец все еще повторял:

— Если бы только он пошел в тот вечер на шахту.

Тайна, покрывающая обстоятельства появления Ронни на мосту, когда ему следовало быть в забое, открылась на следующее после его смерти утро с приходом отца. Они ожидали клеть, которая должна была унести их под землю, как вдруг Ронни сказал, что ему нехорошо, что он не может спуститься в забой и должен вернуться домой и отлежаться. И пока отец рассказывал мне все это, я вспомнила пословицу, которую любила повторять мать: «Жернона Господни вращаются медленно, но перетирают все в поро шок». Ронни никак не удавалось остаться со мной наедине: в доме всегда находился отец. У меня не было никакого сомнения в том, что его плохое самочувствие было лишь предлогом — и он дорого заплатил за свою хитрость. И все же теперь, освободившись от тревожного напряжения, вызванного ожиданием того, что он мог бы сделать, я могла только сказать: «О, Ронни! Бедный Ронни!». И я не могла признать, что его гибель принесла мне облегчение. Остался лишь Дон Даулинг, но теперь, как ни странно, он прекра

тил меня преследовать. Он подошел к нашей двери впервые с тех пор, как моя мать пригрозила ему кочергой. Отец пригласил его войти. Стоя на кухне, Дон выразил свои соболезнования тоном, который казался вполне искренним;

— У нас с ним были разногласия, дядя Билл, но мы дружили с самого детства.

— Да, это верно, — отозвался отец.

— Тебе будет не хватать его, Кристина.

Впервые за долгое время он назвал меня по имени, словно так было всегда, и хотя он говорил очень мягко, я иска ла скрытый смысл в его реплике. А Дон уже обращался исключительно к отцу. Он оставался у нас буквально несколько минут, а когда уходил, сказал:

— Если я смогу что-то сделать для вас, дядя Билл, только дайте мне знать. Я же ваш сосед.

Больше он не стучал в стену по вечерам, не пел громким голосом и не играл на гитаре, да и вообще не заходил к нам после этого визита почти целый месяц. Но как-то раздался стук в дверь нашего парадного входа. Я пошла открывать. На пороге стоял Дон.

— Привет, Кристина, — произнес он, и не успела я ответить, как он спросил — Дядя Билл дома?

— Он на кухне.

— Можно его на минутку?

Он не делал попытки войти, а я и не приглашала и отправилась на кухню за отцом.

Прошло почти десять минут, прежде чем он вернулся в комнату. В руках отца был какой-то пакет. Он как-то беспомощно посмотрел на меня и положил пакет на стол со словами: — Не ругай меня, дочка, я ничего не мог поделать.

— О чем ты?

— Да вот… — он постучал пальцем по пакету. — Здесь немного масла, и сахар, и все такое прочее.

Я вздохнула, закрыла на миг глаза, потом тихо произнесла:

— Папа, не надо начинать этого — с ним не надо.

— Знаю, знаю, родная, — в голосе отца послышалось смятение. — Но что я мог поделать? Он хочет быть добрым, и, похоже, он изменился. Я думаю, на него подействовала смерть Ронни. Давай дадим ему шанс, девочка.

Не ответив, я пошла на кухню. «Боже мой, Боже — стучало в моем мозгу. Отец последовал за мной.

— И потом еще Филлис — у нее же ничего не осталось, кроме всех этих безделушек, которые она накопила. Надо пожалеть ее.

А вскоре случилось одно происшествие, которое пролило свет на вопрос: откуда у тети Филлис такое множество, на первый взгляд, бесполезных вещей. Я была в «Бертоне» — магазине, расположенном на Хай-стрит, — на втором этаже, в отделе фарфоровых изделий, по крайней мере считавшемся таковым до тех пор, пока фарфор, как и все остальное, не попал в разряд дефицитов. «Бертон» представлял из себя нечто вроде универмага: по всей площади магазина располагались прилавки, а товары были сложены стопками прямо на полу. Неожиданно я увидела знакомую спину тети Филлис. И тут я замедлила шаги: прижимая к себе холщовую сумку, она вдруг подхватила маленькую симпатичную безделушку и неуловимым движением сунула ее на дно. Потом направилась к выходу, сохраняя отсутствующий вид. Все произошло так быстро, что, казалось, мне это привиделось. Я стояла совсем недалеко, и она, повернувшись, поняла: я все видела. Тетя Филлис быстро подошла ко мне.

— Пойдем.

— Но, тетя Филлис…

— Тебе говорят, — произнесла она, учащенно дыша, — не стой здесь с разинутым ртом, пошли. — Она схватила меня за руку, но