Лизаветина загадка (сборник) - Сергей и Дина Волсини

В последовавшей затем кутерьме Гриша мало что сознавал. Помнил только, как повалилась на руки сыну Виктория и как сам он, Гриша, повинуясь какому-то наитию, стянул с себя футболку и с неизвестно откуда взявшейся уверенностью стал перевязывать рану, пытаясь остановить кровь. Прибежала с бинтами Моника. Гриша перевязывал наугад, широко заворачивая бинты через плечо и через туловище. Пальцы вязли в крови. Саша как будто не дышал, но Гриша почему-то знал, что он жив. Появились врачи, громкие и ладные. Бегом закатили носилки в карету скорой помощи и спросили, по-итальянски – кто будет сопровождать? С отцом поехал Герман. Уже из машины он крикнул Грише:

– Присмотри за матерью!

Потом были карабинеры, тоже шумные, громкоголосые. Улицу перед домом оцепили, кругом стояли и крутили беззвучными маяками полицейские машины. Пока Гриша мылся, старательно оттирая мочалкой запах крови, в ванную дважды стучали. Он наспех оделся, сбегал за паспортом, более или менее сносно объяснил, что приехал сюда учиться, и скоро был отпущен, сидел в своей комнате и ждал, когда все закончится. К вечеру в доме стихло. Виктория пришла в себя и, к удивлению Гриши, почти не плакала. Из больницы сообщали, что готовится операция. Это означало, что шанс выжить у Саши был, может, поэтому она держала себя в руках. Казалось, ее больше беспокоила старушка-мать – та и охнуть не успела, как уже лежала на диване, укутанная шалью и напоенная сердечными каплями, крестила воздух перед собой и на все лады бормотала «Отче наш». Виктория отошла от дивана, только когда убедилась, что старушка спит.

Вдвоем они пили чай. Гриша все ждал подходящего момента, чтобы отдать Виктории конверт, найденный на столе в кабинете. На нем было написано ее имя, и он догадывался, что это было прощальное письмо ее мужа. Он подумал, что должен спрятать его от чужих глаз – то ли знал это по фильмам, то ли сам так решил. На столе было еще кое-что. Из-под папки с бумагами прямо в Гришины руки упали знакомые листки, он даже вздрогнул от неожиданности. Это были его рисунки из Фьезоле. Вот Марианна смеется, откинув волосы до пола, из распахнутого платья выглядывает нарисованная всего тремя штрихами грудь; вот она голая сидит на стуле, прижав к себе ноги, а вот лежит в пучине простыней – это он рисовал утром, пока она спала… Он протянул конверт Виктории.

– Там было еще что-нибудь?

– Так, ерунда, мои рисунки…

– Твои рисунки? Откуда? Зачем ему? Он же никогда не интересовался этим. Даже в Уффици ни разу не был! Это ты ему дал? Когда?

Зря не соврал, подумал Гриша, вон она как распереживалась.

– Он случайно увидел. Ему понравились. Я дал… Так, ерунда. Я потом другие сделаю. Еще лучше. И вам подарю. В рамке.

– Ты мой хороший! – Она смахнула слезу и вскрыла конверт. Там был один лист, исписанный сверху донизу синей ручкой. – О господи, пожалуйста, прочти ты. Я ничего не вижу.

Гриша стал читать. «Дорогая моя. Нет, драгоценная. Верная жена моя Виктория! Простишь ли меня когда-нибудь… Разве я мог подумать, что все завершится вот так. Или мог? Я ведь, ты помнишь, никогда не уважал эту заграницу… Это она довела меня до этого. Я не про заграницу. Я про нее, про любовь мою последнюю… Пропал я из-за нее. Пропал с концами. Но не жалею. И ты меня жалеть не вздумай…». Написано было пафосно, сумбурно. Многое зачеркнуто и переписано заново, тут же на полях. Это было не составленное заранее послание, а сиюминутное выражение чувств, написанное, по всей видимости, в пылу нахлынувших эмоций. На словах «про любовь мою последнюю» Виктория посмотрела на Гришу пристальней и уселась поудобнее, приготовившись к чему-то. Но речь в письме пошла о делах, Гриша с трудом читал названия, которых он не понимал, их расшифровывала Виктория – одно оказалось яхтой, которую когда-то купили, другое городом, где стояла фабрика. Ясно было одно: все это необходимо будет продать или отдать за долги. «…Ты уж, прошу тебя, постарайся позаботиться о ней. Я знаю, ты добрая, ты мудрая женщина, ты выше всех этих моралистов, ты меня поймешь…».

– Так, стоп! О ком это он?

Гриша пожал плечами.

– Читай!

«…Ты уж постарайся оставить ей квартиру, девочке будет трудно без собственного жилья. Сама подумай, куда ей идти? Помнишь, как трудно тебе приходилось здесь первое время? А она, бедняжка, совсем одна остается, и это тоже по моей вине…»

– Ты посмотри! О сыне еще и слова не сказал, а об этой девице так и печется! Ну все, все, молчу. Читай.

«…Да, много сделано не так. И есть, о чем сожалеть, хотя я, ты знаешь, всегда ненавидел жалость. Бесполезная это штука, жалость. Жалей не жалей, ничего уже не поправишь. Но я не сказал тебе главного, кто она. Ты ее знаешь. Это…»

Тут Гриша запнулся и умолк.

– Это..? Ну, кто там? Говори, говори! Да не жалей ты меня, чего уж теперь. Тетя Вика и не такое на своем веку повидала. Ну? Ты чего, мой хороший, плохо тебе что ли? Ты чего побледнел-то так? Ну-ка давай сюда. Давай, давай. Тетя Вика сама сейчас все прочтет. Тетя Вика сильная. Так, где тут… Бедняжка совсем одна… Так… По моей вине, так… Вот. Это Ma… Ma… Не пойму что-то. Имя-то какое длинное, ну конечно, итальянское ж. Мар… Марселина? Маргарита? Ну, не Моника, это точно. И на том, как говорится, спасибо. Господи ты боже мой, не мог нормально написать! Как я теперь узнаю, кто это? Марли… Мэрли… Гриша! Ну чего ты молчишь? Ты-то разобрал или нет?

– Разобрал.

– И?

– Марианна.

– Что? Что за Марианна? Я такой не знаю.

– Это Марианна, теть Вик. Наша Марианна.

– Наша? Марьяша?! Да нет! Ну что ты чушь-то городишь!.. Нет, нет. Не может быть. Да и я бы знала. Да нет, не может этого быть! Подожди, ну как это… ты это серьезно что ли?..

Полночи Виктория ходила по комнате и причитала – вот ведь напасть какая, змею на груди пригрела, ни стыда у нее, ни совести, бывают же такие!.. Гриша сидел в оцепенении. Пил чай. Кажется, чем-то перекусил – настояла Виктория. Она то плакала, то грозилась уничтожить наглую обманщицу, то обещала не мстить, если муж останется жив. Как ты думаешь, она хоть немного любила его, спрашивала она у Гриши? Или все это только ради денег? Гриша молча мотал головой. Она сопоставляла факты, открывавшиеся ей теперь с новой стороны, и не подозревала, что Гриша делает ровно то же самое. От этих открытий обоим становилось плохо. Виктория вопила в голос, Гриша про себя. Так они встретили утро. Наконец ей позвонил сын. Операция прошла нормально, но никаких гарантий не давали. Слава богу, он жив, с облегчением вздохнула Виктория. И тут же переключилась на свое, на будничное. Звонила шоферу, чтобы послать его за сыном, ставила чай, собирала на стол, думала о наступающем дне, о том, как поедет в больницу, по пути заглянет в полицейский участок поставить какие-то подписи, а до того серьезно поговорит с Германом. Дел было невпроворот.

– Иди спать, мой дорогой, на тебе лица нет, – обняла она Гришу, который, в отличие от нее, не мог думать ни о чем другом.

Когда наутро он вышел из комнаты, Виктории уже не было дома. На это он и рассчитывал. На кровати он оставил для нее записку, а сам тихонько вышел через садовые ворота, прикрыл за собой калитку и покатил чемодан вниз, к набережной.