Эта тварь неизвестной природы - Сергей Жарковский

– Надо, Кеша, тебе, в общем, продолжать проводку машины, – сказал Алёшичев. – Тут полкилометра до поворота, а там до точки поставленной задачи четыре километра всего. Боевое задание. Ты как, сдюжишь? Спешить не надо, времени до вечера навалом, ещё и одиннадцати нет. У тебя часов нет?

– Нет.

Алёшичев снял и отдал Мантяю свои часы.

– Тут и компас есть, если что. В общем, рулишь нами. Твоя команда – закон. Если почувствуешь запах не такой, или туман увидишь, или что другое – что угодно, лужу, молнию, снег начнёт от земли так подниматься в воздух – руку вверх, мы стоп, а ты герой. Понимаешь?

– Сделаю, – глухо и торжественно сказал Мантяй. Капитан хлопнул его по плечу.

– Курить не оставляю, запрет в силе. Ну да в боевой обстановке это нормально, верно, Кеша?

– Верно, – глухо сказал Мантяй. – Сделаем, товарищ капитан.

– Анатолий Алексеевич мне говори. Дождись, пока заведёмся, и возобновляй движение. Про гайки не забудь. Кидай метров на десять-пятнадцать и смотри за ней.

Мантяй серьёзно кивнул. Ничего он про эти гайки так и не понимал, но всё равно кивнул. Дело есть дело. Он был преисполнен. С ним разговаривали, на него полагались. Он феномен. Наконец-то разглядели, твари.

Закончив мотивирующий митинг, капитан Алёшичев чуть было не допустил страшную ошибку: он повернулся к строительному воину спиной и даже сделал два шага по направлению к машине, то есть, чуть было не вернулся к ней, чуть было не вернулся назад. Он резко остановился, глубоко вздохнул, подумал и подался к обочине, махнув призывно рукой водиле. «Шестьдесят шестой» шагом тронулся, Алёшичев дождался его, забрался в кабину на ходу. Его так и подмывало сказать: «Чутьбылобляненазад!», но он сдержался. Он подышал из баллона кислородом, постучал пальцем по пульту выносной газосигнализации, приделанному к передней панели, затем включил микрофон и сказал в него: «Химики, замеры делайте непрерывно, не сачковать! Отбой связи».

Спина долбанного, за пять минут выжравшего все нервы рыбинского говнюка покачивалась в десяти шагах впереди в белой мгле. Надо же, тумана он не видит, думал Алёшичев, дыша кислородом. Сейчас об этом некогда, конечно, но это, конечно, очень интересно, если, конечно, не лезть внутрь, в суть, в поле, а сидеть, например, в штабе, как генерал или там Рыжков-плакальщик. Или тот лысый академик. Но какого же размера был этот айсберг? Артур Конан Дойл, сплошной, так точно. И ведь кому-то же надо лезть внутрь, понятное же дело… Но куда делись трупы? Вот вопрос вопросов. Где трупы? Тысячи же, десятки тысяч пропали! Погибли – ладно, бывает, природный катаклизм, но ведь полгорода пропавших, и все, кто был в степи! И где хоть один труп?! Машины брошенные – есть, посты брошенные – есть, целые штабеля брошенных вещей, оружия, – но ни одного трупа. И ни одного выжившего. Только те, кто успел выскочить из города между началом, красными этими кольцами над полигоном и концом, зарницей этой жуткой радужной на всё небо…

А с глазами эта херня – ну что это такое? У одного есть туман в глазах, у другого нет, одних рвёт всю дорогу, как на пароходе, а у других пневмония за день проходит, как у рядового этого, как его, пса… У рядового Пёсьева. Нет, нам недаром день за три идёт тут, и тройное жалованье. Сгниём же все потом за год… Так хоть бы родных разрешили отправить по родственникам, подальше отсюда! Нет, целый городок-госпиталь развернули, проверяют поголовно… «Химики, радиоконтроль», – сказал в микрофон Алёшичев. Динамик гавкнул, из него раздался искажённый мальчишеский голос: «Норма, товарищ капитан!» – «Вести журнал наблюдений! Отбой связи, продолжать контроль».

«Сто метров до поворота, вон будка на обочине, знаю её», – произнёс старший сержант. Алёшичев отложил маску, присунулся к лобовому стеклу, всматриваясь.

На правой обочине устроена была небольшая остановка, обозначенная маленькой полосатой будкой для регулировщика. Пустой. Выплыл такой объект цивилизации из тумана. Чёрт его знает, зачем они были натыканы по этой бетонке и, главное, почему через неравные промежутки. Рыбинский феномен у будки остановился, оглянулся. Будка, мол. Капитан задержал дыхание, открыл окошко и замахал рукой: вперёд, вперёд, дорогой ты наш товарищ Кеша, вперёд!

– Вообще о******т гуси! – подал голос старший сержант. Если бы он сейчас промолчал, то лопнул бы, а сказать было нечего, кроме как сотрясти вселенную какой-нибудь непререкаемо верной банальностью, лежащей поближе.

Товарищ Кеша зашагал. Машина следовала. Будка медленно проехала мимо, уехала за спину, и как только она скрылась, точка такая событий, «будка скрылась из поля зрения», вдруг – Что-то Из Книжки Про Дьявола перестало сердце капитана сосать. Образовалась этакая пустота вокруг сердца. Как умер кто-то близкий, первые минуты, когда ты узнал об этом. Гусь прошёл по моей могиле, подумал Алёшичев, и тут же поправился: гусь прошёл по моей открытой могиле. Это было озарение, совершенно точное. Но опоздавшее.

Не совершив одну ошибку, капитан Алёшичев был внутренне готов совершить другую. Ведь он не в первый раз был в разведке, он выжил уже четырежды, и само по себе наблюдение, что все странные места с молниями, глушащими на выбор любого невезучего в цепи, увеличенной силой тяжести, размазывающей переднего в кашу, воздушными вихрями, разрывающими людей на части, все эти невидимые места обязательно обозначены какими-нибудь продуктами земной цивилизации. Ящиком с консервами. Кучей битого кирпича. Обвалившимся сто лет назад капониром. Ржавым остовом тракторного мотора. Или вот такой полосатой пустой будочкой, велением устава созданной для утончения издевательства над озверелым, – от майской асфиксии жары, от мокрой простыни осеннего ветерка, от стальной зимней пурги, от африканской пытки летней мошкарой – всеми забытым солдатом-регулировщиком.

Капитан Алёшичев, в прошлой жизни – командир группы подвоза и заправки горючего «правого старта» 9-й площадки не хуже любого сапёра знал, что такое боевая ошибка и сколько она стоит. Знал, что перейдя черту ошибки (щелчок механизма поджига детонатора, хлопок сорванного вентиля на горловине клапана дренажной магистрали), ты можешь, конечно, рыпнуться, и даже обязательно рыпнешься, ибо надежда есть главный человеческий безусловный рефлекс, но лучше потратить эти полсекунды по их назначению: сказать «Бля, всё, п****ц!»

Алёшичев рыпнулся.

– Атаев… – сказал он. Поздно. Что-то Из Книжки Про Дьявола больше не церемонилось, с размаху впилось в сердце зубами. Алёшичев почему-то ждал (надеялся?) чудовищного хлопка гигантской чугунной сковородой усиленной гравитации по кабине, убивающей мгновенно, и успел удивиться, что передние колёса нависли над замаскированной бездной, и успел ужаснуться, а потом мысль о какой-то реке почему-то пришла в голову, мешая отдать безнадёжные команды «стоп» и «полный назад», мешая даже выругаться. Потому что – глубоко. Наверное реки бывают очень глубокими, потому и река, а моря Алёшичев никогда не видел, так сложилась его жизнь. Не повезло ему увидеть море. Но повезло в другом – Беда-Зона бесконечной своей, хотя ещё и незрелой, властью дала не полсекунды после щелчка, а две.