Эта тварь неизвестной природы - Сергей Жарковский

– Э? – переспросил Атаев, гордый горский водитель. «У меня дом свой, видеомагнитофон и тринадцать кассет к нему, товарищ капитан, мне всё по жизни пох!»

– Всё, Атаев, п****ц, – сказал Алёшичев вместо остального, бесполезного, сказал правду, и на лобовое стекло прыгнул со скоростью смерти бетон, а Атаев, человек с очень быстрой реакцией, ещё кричал, топая по педалям, дёргая рычаг скоростей, но ничего уже было не нужно, ни рычаги искать, ни педали беспокоить, ни кричать: кричи, не кричи, попались. Но я тоже буду кричать, потому что необходимо же выразить как-то своё отношение… Свой протест. Бетон (с огромным количеством трещинок, забитых изморозью, и вот следы подошв рыбинского феномена прямо в лицо летят, это мы на них летим, в бетоне невидимая яма, хотя это вполне целый бетон, трещинки поверхностные, а мусора много, даже на самом чистом полу если лежишь, всегда замечаешь много мусора) ворвался в кабину, не разбив стекла, и Алёшичев и Атаев сжались на сиденьях в ожидании удара, обрыв ведь был как в пропасть, аж невесомость прыснула холодом в пах, и вот всё, чернота, яма, нет, ещё падаем; вода?! Не вода, но дышать нечем, тонем, тонем, тонем в земле, заживо хоронят, нас всех заживо хоронят, мама, мама, мама-а-а!

За спиной Мантяя грянул многоголосый страшный визг.

Мантяй подпрыгнул на месте, ноги подвернулись, и он упал. Грыканье мотора «шестьдесят шестого» оборвалось, но визг, вой и выкрики в несколько (в пять?) глоток усиливались, усиливались ещё и ещё, набирая мощь и ужас, и откуда-то – дыхание. Как так долго можно кричать?

Мантяй вскочил на карачки, и на карачках же развернулся налево кругом. Видимость оставалась прекрасной, как есть всё было видно. Но с машиной что-то одновременно и происходило – и произошло, хотя понять происходяще-произошедшее Мантяй до конца не смог, ни сразу сейчас, и никогда потом.

Из бетона (там, где должна была стоять – ехать – машина) торчала как бы пирамида с метр высотой. Это первое. Но это была не пирамида, а кусок борта, крыши и задней стенки кунга. Как будто машина провалилась (в бетон) в воду (в бетон), оставив на поверхности только маленькую свою часть, треугольничек себя. Это раз.

Одновременно, если, скажем, моргнуть или протереть глаза, или хотя бы чихнуть, – пирамидка оставалась, но возникала и машина целиком над ней, и эта машина ехала, стоя на месте, как по соответствующей уставной команде «на месте ехай марш!», и нормально горели фары… А потом если чуть повернуть голову – опять машины нет, провалилась, и только кусок от неё на поверхности из бетона, прозрачно побеленного изморозью, торчит. Это два.

А снова моргнуть – и опять машина целая едет на месте. А потом опять только задний кусок, пирамидка. И – раз, и – два. И раз, и два. Раз-два, раз-два.

– Ма-ма-мам-ма-ня.

Как под лёд ушли… Как пальцем в стрептококковую эктиму попали… (Слов таких Мантяй не знал, но стрептодермии накушался на всю жизнь, протыкал на целую фалангу себе в шее дыру.) Как ночью ногой в открытый люк канализации…

Почему они так кричат, почему они всё ещё кричат, ведь их же засыпало… завалило… Провалились…

– Мамочка, – повторил Мантяй. Видение Тамары в ночной рубашке, сонной, горячей, душистой, открывающей ему дверь ранним утром, возникло перед ним, он отогнал его, помахав однопалой рукавицей перед лицом. Я же один, я не смогу их вытащить. Задний борт же глухой, они уже под землёй, если они провалились, там же жижа должна быть, на яму непохоже, как под лёд провалилась машина, и края сразу затянулись… Как они кричат. Почему? А я жив.

А как я не заметил этой ямы, я же прямо по ней прошёл?! Я феномен потому что.

Приближаться к машине он не собирался, не-ет. Ему на ноги-то было страшно встать. Когда ты на тонком льду, надо обязательно ползком… Каждый рыбинец знает это. Интересно, где мои коньки? Сколько я про них не вспоминал, сто лет, лет пять. От Кораблестроителей до Волги три минуты, прямо в коньках из дома бегали. Если влетел на тонкое, то надо сразу лечь, всё. Блин, опять машина на виду вся, и колёса крутятся на месте. Раз-два, раз-два… В глазах двоится, может? А-а-а, это же газ! Если газ тяжёлый, он по земле тянется, я лёг и надышался. Вот и мерещится. Ни фига себе, как я феноменально просёк это! Как они кричат… Я им не смогу помочь, меня уже мутит от газа. Противогаз.

Мантяй сорвал с шеи и отбросил мешающий, путающий руки автомат, и начал рвать на боку клапан противогазной сумки. Встал на колени, рукавицы, сорвал их, попытался натянуть шлем-маску прямо на шапку, сбросил шапку, ободрал нос, но натянул, лоб весь свезло, сжало, и он задышал, чтобы провентилироваться, выгнать из груди и головы космический угарный газ. В общем, защищал себя. И вроде бы, действительно, в голове прояснилось, машина больше не выпрыгивала, не тонула больше и одновременно на месте не ехала.

Утонула. Пирамидка. Надгробье.

Но люди кричали. Мантяй даже выделил голос капитана, так хорошо, так человечно с ним только что, пятнадцать минут назад, поговорившего. Нерусский старший сержант визжал, как резаный, нечеловечески. А капитан кричал, протяжно, не словами, но это был голос, а не визг. Человечно кричал утонувший в сырой земле на бетонной дороге добрый капитан. Из-под надгробья-пирамиды.

Эти два голоса были как бы подальше. А добровольцы и химики кричали в кунге, поближе, но не так громко, а как бы глухо из-под земли плакали. В кабине кричали очень остро, резко, а в кунге как бы им фоном служили.

Мантяй понял, что никто, даже генерал, не заставит его их вытаскивать. Вокруг машины и под машиной (раз-два, всё же, не помогает противогаз, опять раз-два, раз-два) была смерть, провал, ловушка, незасыхающая язва. Никакие приказы, никакой личный героизм, никакие верёвки не помогли бы, тем более, что верёвок никаких и нету.

Вот. Верёвки нет, подойти нельзя. Надо тикать, то есть, доложить. Вернуться и доложить. Рассказать. Приказано выжить. Принести важные сведения. Предупредить. Что вот такая вот херня. Как там говорил вчера на собрании генерал? Неизвестная природа явления. Такая вот херня неизвестной природы явления случилась с группой химической разведки. Один только феномен военный строитель доброволец Мантяев выжил и вернулся с важными сведениями. Накормить и отпустить Мантяева домой, такое предложение вносит командование. Предложение принять.

Главное, из автомата не стрелял, значит, не виноват.

Более-менее Мантяй пришёл в себя, чуть было не упав на повороте к цехам и строениям «двойки». Обочины тут были здорово разбиты, пришлось спотыкаться. И вот когда он споткнулся очень сильно и удержался от падения чудом, он остановился и очень ясно подумал: надо поточить. А то начинаю мёрзнуть, и вообще, бегу, куда глаза глядят, а мне же надо как-то назад идти, к людям, а не от них.

Он сточил сразу полвещмешка, за несколько минут. Рвал пластик, фольгу и целлофан зубами, сломал зуб, не обратив внимания, стройбат его болевой порог задрал до Плеяд. Жрал все эти мягкие сочные галеты, грыз куски макаронных плит с вплетённым между макаронами мясом, выдавливал в рот ореховое масло из пакетика, высасывал из тюбика повидло, сверху всего этого жуя сразу пять разных жвачек. Фляги у него не было, фляги почему-то были запрещены. Хотелось пить. Мантяй наскрёб снежка, слепил снежок, поел его. И успокоился. И успокоился.