Кто брал Рейхстаг. Герои по умолчанию... - Николай Ямской

В этом же архиве нашлось и специальное обращение Военного совета, в котором утверждалось, что данную информацию «политработники довели до каждого воина, призывая их еще раз показать в этих боях свою неиссякаемую волю к победе и высокое боевое мастерство…» [54] Вроде бы о том, что «довели», подтверждал в своих воспоминаниях и генерал Шатилов. Рассказывая о том, как 22 апреля знамя Военного совета № 5 поступило в его «хозяйство», он сообщает, что «ночью в батальонах и ротах, где позволяла обстановка, накоротке были проведены митинги, на которых бойцам рассказывали о Знамени, о великой чести, которая выпадала на долю тех, кто водрузит его над поверженным Берлином» [55].

Последнее, мягко говоря, вызвало у меня недоумение. Потому что, изучая в процессе подготовки данной книги свидетельства многих непосредственных участников события, я неожиданно столкнулся с обескураживающим фактом: почти все штурмующие Рейхстаг знали про Звезду Героя за водружение над ним Красного знамени. Но что речь идет именно и только о стяге Военного совета, о его особом, заранее установленном «победном» статусе, – никто даже не подозревал. Более того, большинство рядовых, сержантов, командиров среднего звена и даже политработники чуть ли не в один голос вспоминали совсем другое – самодельные флаги, изготовленные по приказу командования или политорганов соединений и частей, принимавших участие в штурме Рейхстага. Сам главный коммисар армии Лисицын в сборнике «Последний штурм», вышедшем в свет в 1965 г ., это признал, написав, что именно эти «красные флаги батальонов, полков, бригад и т. д. в то время называли знаменами победы» [56]. И называли, между прочим, не зря. Что следует из сохранившегося в архиве донесения все того же Лисицына начальнику Политуправления 1-го Белорусского фронта. В нем черным по белому написано, что, согласно решению Военного Совета 3-й УА, в дополнение к знаменам и флагам, изготовленным в ее войсках, было учреждено еще по одному знамени на каждую из девяти девизий «в целях наступательного порыва воинов» [57].

Итак, что же изначально было «основным», а что «дополнительным»? Да и как можно было на тот момент знать, какому из знамен суждено появиться над последним опорным пунктом врага, чтобы стать общим для всех Вооруженных сил символом победы? Взяться за такое сверхъестественное «планирование» в то время могли только политорганы. Они и взялись, причем сделали это плохо. Что и прояснил мне много лет спустя все тот же Аркадий Николаевич Дементьев. Оказывается, обо всем этом мероприятии с учреждением Военным советом 3-й ударной девяти флагов, один из которых мог стать Знаменем Победы, знали лишь некоторые командиры высшего звена. И то в основном работники политотделов армии и дивизий. В ходе боев за Берлин они действительно должны были провести в войсках соответствующую разъяснительную работу и контролировать ее ход. Однако по скромному признанию много лет спустя все того же Ф. Лисицына, из-за сложной, напряженной боевой обстановки сделать это не смогли. Отсюда и лукавая оговорка в мемуарах Шатилова о проведенных по поводу знамени беседах в частях (там, «где позволяла обстановка»). А также та невнятная скороговорка, с которой этот комиссарский прокол «осветил» в своих послевоенных мемуарах их самый главный начальник в 3-й ударной армии.

С проблемой достоверности сведений, исходящих из «политуправленческого» источника, мы еще не раз столкнемся. А пока остановимся на информации генерала Лисицына, как на одной из версий, которая хоть что-то объясняет. Ну, например, почему не только несшие самодельные стяги, флаги и флажки солдаты, но и отдававшие им приказ командиры зачастую ничего не ведали о знаменах Военного совета армии, находящихся где-то в дивизионных штабах. Почему были так уверены, что Знаменем Победы будет считаться именно тот стяг, который будет водружен первым, а водрузивших его представят к званию Героя Советского Союза…

Словом, стимулов для «усиления наступательного порыва» высшее командование создало предостаточно. Жалко только, позабыло познакомить исполнителей со всеми условиями придуманного высоким начальством конкурса. Так что каждый бегущий в атаку со своим самодельным флажком и, уж тем более, с врученным ему знаменем подразделения не столько знал, сколько верил: быть бы первым, тогда и стяг этот станет символом долгожданной Победы…

Верить-то верил. Да только не ведал, что несет он под пулями не символ, а стимул – нечто вроде морковки, которую хитроумный наездник вывешивает перед носом ускоряющегося к ней «транспортного средства». А настоящий, утвержденный в верхах, символ, оказывается, тем временем неприметно лежал в армейском политобозе. И ждал судьбоносной отмашки с генеральских КП. Дабы высоко и красиво взлететь над куполом поверженного Рейхстага, над грешной, перепаханной металлом и пропитанной кровью землей…

Ну разве мог чем-то хорошим для нижестоящих закончиться этот оторванный от боевой реальности начальственный «полет»? Да конечно же, нет. Он вполне предсказуемо аукнулся всем самым плохим.

Великой путаницей. Лавиной фальсификаций. И морем обманутых солдатских надежд…

Самое интересное, что командир корпуса Переверткин, прочитав адресованную лично ему директиву Военного совета армии от 26 апреля про розданные по дивизиям знамена, просто так уж забыть не мог. Да и сама складывающаяся на тот день обстановка вольно или невольно наталкивала его на мысль, что процедура с водружением совсем не за горами. Остановить движение наших войск, наступавших со всех сторон, гитлеровцы, конечно, уже не могли. Начиная с третьей декады апреля, контролируемая ими территория стала все больше и больше ужиматься к центру, ограниченному по периметру городским оборонительным обводом.

На карте, которая лежала на столе перед командиром 79-го корпуса Переверткина, это ужимание выглядело более чем наглядно. И достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять: еще сутки-другие – и даже от этой малости у Гитлера останется лишь узенькая полоска в самом центре Берлина, прикрытая отвесными, закованными в гранит берегами реки Шпрее (с севера) и канала Ландвер (с юга). На эту полоску, внутри которой напоследок скучковалась вся верхушка Третьего рейха, уже хищно нацеливались с противоположных направлений две группы нанесенных на карту красных стрел.

Одна из них с южного берега канала Ландвер нацеливалась на северо-запад, в направлении зданий штаб-квартиры гестапо, министерства авиации и Имперской канцелярии, в подземном бункере которой в данный момент укрывался сам Гитлер. Все эти стрелки указывали направления атак 5-й ударной армии генерал-лейтенанта Н. Берзарина и наступавших по соседству 8-й Гвардейской общевойсковой и 1-й Гвардейской танковой армий.

Однако стрелки этой группировки войск на плане заметно опережала другая, «выстреливающая» прямо с противоположного направления. Алые графические символы, показывающие направление атак с севера-запада, обозначали наступление их 3-й ударной, усиленной еще одной армией, но только Гвардейской 2-й танковой. Одна из стрелок на карте брала разгон как раз отсюда, из здания, в котором в данный момент временно разместился штаб его корпуса. Своим же острием упиралась в улицу Альт-Моабит. На ней в эти минуты в первом эшелоне вели бой части и подразделения двух дивизий его корпуса: 150-й шатиловской и 171-й полковника Негоды