Соперницы - Нагаи Кафу

— Но мне-то как быть, я теперь и не знаю… Ведь уже больше одиннадцати! Братец, прошу, поскорее сходите — и назад, правда. Я тоже не хочу оставаться здесь одна и ждать, перед людьми неловко. Я вернусь ненадолго домой, потом приду снова…

— Ах, вот оно что? Ну, тогда так и сделаем, ты уж меня прости… — Сэгава нарочно взял её руку, как будто бы ожидая, что она поможет ему подняться, потом нехотя встал и поправил одежду.

Теперь уж, даже если ей больно так, будто её режут на куски, нужно все равно проводить его с великолепной миной на лице — такова роль женщины, взявшей в любовники актера. Как бы предъявляя свои права на него, Комаё тесно, почти обнимая, приблизилась к нему сзади и надела на плечи короткое верхнее кимоно (это немного напоминало сцену из пьесы для театра Новой волны).[40]Сэгава, отклонившись назад и как будто бы положившись на поддержку Комаё, взял её руку кончиками пальцев своей, уже просунутой в рукав:

— Ну, я пойду. Ничего? Дождись меня непременно. — С этими словами он взялся за край раздвижной двери.

Комаё, сжимая в руках мужскую крылатку, шляпу и кашне, уложенные на крышку от коробки, проследовала за ним в коридор.

— Ну хорошо, еще увидимся.

Когда голоса хозяйки и служанок чайного дома остались за спиной, и Сэгава, погрузившийся в недра крытой коляски своего постоянного рикши, выехал из ворот дома «Гисюн», он привычно взглянул на золотые часы у себя на запястье. С самого начала ему было ясно, что премьерный спектакль кончается позднее обычного и в этот вечер невозможно успеть сразу в два места. Однако хозяйка чайного дома «Кикё» умело нашла нужный тон и уговорила его, пробудив извечно присущую мужской природе ветреность. Теперь он испытывал лишь всепоглощающее нетерпение, словно ребенок, который не может ни спать, ни бодрствовать, пока не получит желанной игрушки. Сэгава сознавал свою вину перед Комаё, но хозяйка дома «Кикё», изощренная мастерица в подобных делах, с кошачьей вкрадчивостью внушала ему: перед Комаё, мол, я сама как-нибудь потом оправдаюсь. Раз уж она все взяла на себя: «Пусть виновата буду я одна», — то Сэгава счел, что, пусть и без особого желания, он должен пойти на эту встречу. Более всего его интерес возбуждала сидевшая в ложе пухленькая хорошенькая дама с прической марумагэ, издалека казавшаяся еще прекраснее, чем была на самом деле. Сердце его забилось чаще, когда он услышал, что после кончины своего патрона дама продолжительное время соблюдала целомудрие, так что теперь она все равно что и не гейша.

Сэгава решил, что в зависимости от того, как сложится вечер, он, может быть, и вовсе не вернется в дом «Гисюн». А дальше будь что будет: в гору ли, под гору ли… В мечтаниях о множестве разнообразных наслаждений, которые предвещала новая и нежданная встреча, он не заметил, как пересек реку Цукидзи и оказался у ворот чайного дома «Куцува».

А в чайном доме «Гисюн» хозяйка предложила Комаё пока что отдохнуть в конторке, а сама пообещала через некоторое время позвонить в дом, куда ушел Сэгава. Однако Комаё не могла спокойно сидеть и ждать. Она сказала, что прогуляется до Гиндзы, и даже не стала вызывать рикшу, а вышла из ворот и бесцельно побрела. На узкой боковой улочке друг за другом выстроились чайные дома, и с обоих концов она была перекрыта: своих хозяев ожидали четыре или пять колясок рикш и пара автомобилей. Комаё, не желая, чтобы кто-нибудь её заметил, поспешила в сторону Министерства торговли и сельского хозяйства.

Этот окутанный синими сумерками вечер в начале зимы казался удивительно теплым, думалось даже: не к землетрясению ли? То, как отчетливы были в ярком свете луны ложившиеся на подсохшую дорогу тени, напоминало пору лета точно так же, как и свежесть гладившего волосы ветерка. Невольно Комаё припомнила, как братец Сэгава впервые пригласил её в гостиную дома «Гисюн», как она возвращалась домой, не веря себе и своему счастью, трепеща оттого, что все это могло оказаться сном и лисьим наваждением. Ей тогда не хотелось уходить на залитые светом оживленные улицы, где мельтешение людей и машин могло бы нарушить сладостные мысли. Хотя она устала до дрожи в коленях, домой нарочно возвращалась кружной дорогой, переходя из одной темной боковой улочки в другую. Тогда стояла пора, когда дни еще оставались по-летнему теплыми, к вечеру рукава приятно колыхал осенний ветерок, а с наступлением темноты сырость постепенно насквозь пронизывала тело. Теперь же на дворе было совсем иное время года. Когда наконец после целого дня, проведенного в театральной толчее, она очутилась под напоенным росой сумеречным небом, то увидела, что, несмотря на ясную луну, крыши домов окутаны туманом, а кожу ей обжег продувавший ночные улицы ветер с реки. Несущиеся с того берега реки звуки напева синнай, на ходу исполняемого уличным музыкантом, пробивающийся сквозь садовые заросли свет на втором этаже тамошних чайных домов… — может быть, причиной было её настроение, но вся обстановка вокруг напоминала тот первый их вечер, его было трудно забыть, как бы ей сейчас этого ни хотелось. Мысль об этом заставила Комаё прямо на ходу разразиться слезами. В смущении она поскорее прикрыла лицо особым платком и тайком огляделась по сторонам, о, по счастью, улица перед огромным зданием Министерства торговли и сельского хозяйства была погружена во тьму. Обычно именно в этот час и именно здесь можно встретить множество колясок с гейшами, которых развозят по гостиным. Вывески с названиями заведений сияли как звезды: «Хиёси», «Дайсэй», «Синтакэ», «Михара», «Накамино» — однако отчего-то и впереди Комаё, и сзади, сколько хватало взгляда, улица была пуста. Только со стороны моста Унэмэ приближался единственный автомобиль, да медленно шли пешком две или три гейши, которые, видимо, были пьяны — они громко разговаривали и смеялись.

Комаё поспешила свернуть на перекрестке Коби-китё налево и, как только она затерялась в темноте улицы, сразу уткнулась лицом в рукава кимоно, присела на корточки и постаралась выплакаться. Она знала за собой эту привычку, свойственную её меланхолической натуре: Комаё нужно было уединиться там, где никто не утешал бы её и не мешал поплакать, пока на душе не станет легче. Только тогда она могла успокоиться и до неё начинали доходить чужие слова. В тех случаях, когда она не знала, как ей быть, она прежде всего стремилась уединиться, а если это было невозможно, засовывала голову в шкаф и насильно заставляла себя поплакать. Эта причуда, по её собственному мнению, глупая, превратилась в привычку, когда она отправилась в далекую провинцию Акита, где проводила свои дни, не имея рядом ни одной души, которая могла бы её понять, за исключением собственного мужа.

Все это Комаё прекрасно знала, но от сложившейся привычки так просто не откажешься даже при желании. Более того, у неё год от года появлялось все больше поводов для слез — когда же ей было отказаться от своего обыкновения, даже если бы и хотелось? Рыдая в одиночестве посреди темной улицы, Комаё ни с того ни с сего подумала вдруг, что она, наверное, для того и на свет родилась, чтобы всю жизнь провести в слезах. От этих мыслей ей стало еще горше, и рукава нижнего кимоно, которое они с Сэгавой совсем недавно заказали в пару с его нижним одеянием, можно уже было выжимать.