О чем знает ветер - Эми Хармон

Однако в субботу Мик был напряжен. В определенный момент он даже отвлекся от яичницы, весь подался ко мне и прошептал:

– Вон за тем столиком сидят кокни. Да не пялься ты! Выжди малость, урони салфетку, нагнись за ней – тогда и гляди.

Я сделал глоток черного кофе, моя салфетка как бы случайно упала на пол. Посетителей было немного. Наклоняясь с притворным ревматическим скрипом, я увидел: у дальней стены действительно сидит подозрительная группа. Вне всякого сомнения, Мик говорил именно об этих людях. Они были в костюмах-тройках, они ели, не снявши шляп. Сами же шляпы, сильно, даже нарочито сдвинутые на правую сторону лица, притягивали внимание, но всякий посмевший вытаращиться ясно читал во взгляде предупреждение: «Занимайся своими делами». Не знаю, с чего Мик взял, будто эти люди – кокни, но относительно того, что они британцы, двух мнений не возникало. Я насчитал пять человек за одним столиком, а сколько за другим, не разглядел. По их мимике, по тому, как один из них давал прикурить остальным, я понял: они – вместе, и они опасны.

– Хороша компашка? – еле слышно спросил Мик. – Заметь, это еще не все. Ну да ладно, завтра их не будет.

Я не стал уточнять, что он имеет в виду. Взгляд Мика был холоден, губы поджаты.

– Кто они, Мик?

– Их называют Каирской бандой – может, по месту встречи. Чем-то им это кафе приглянулось. А посланы они Ллойдом Джорджем для ликвидации меня.

– Слушай, Мик. Раз тебе известно, что они за птицы, так, наверно, и они тебя в лицо знают? Не грозит ли нам свинца наесться?

Эту тираду я выдал, загораживая рот кофейной чашкой. Пришлось поставить ее на блюдце – руки слишком дрожали, но не от страха. Нет, страх был, только боялся я не за себя, а за Мика. И негодовал на его беспечность.

– Я ими займусь, – улыбнулся Мик. Куда только девалось нервное напряжение. Впрочем, ясно куда – Мик его мне передал.

Он поднялся, нахлобучил шляпу, расплатился за завтрак. Не оглядываясь, мы с ним покинули кафе.

На следующее утро, еще до рассвета, в Дублине было четырнадцать трупов. В основном погибли члены спецподразделения, присланного из Британии для расправы над Майклом Коллинзом и его людьми.

К обеду силы британской короны стояли на ушах, возмущенные убийствами своих офицеров. На стадион в Кроук-парке, где дублинцы играли в футбол с командой из Типперэри, были направлены бронированные легковые и грузовые автомобили. Первыми их увидели билетеры – и бегом бросились в глубь парка. Черно-пегие начали преследование; позднее они утверждали, что приняли билетеров за солдат ИРА. Оказавшись в парке, черно-пегие открыли огонь по зрителям футбольного матча.

Кто-то погиб в давке. Кто-то был застрелен. Итоги: шестьдесят раненых, тринадцать убитых. Целый вечер я перевязывал раны, гадал о степени собственной вины в этом кровавом ужасе, негодовал на тех, чьим попущением дело зашло так далеко, и молился о скорейшем конце террора.

ДОВОЛЬНО СКОРО СУПРУГИ О'Тул, вполне успокоенные Томасом, покинули Гарва-Глейб. В окно я видела, как они шли по подъездной аллее: муж тащил два каравая, жена обнимала кастрюлю с жарким из баранины. Проводив О'Тулов взглядом, я разделась и легла в постель. А через несколько минут ко мне постучался Томас.

Дверь была не заперта; выждав немного, Томас приоткрыл ее и, не переступая через порог, произнес:

– Энн, я пришел проверить, как там твоя рана.

Я притворилась спящей; я не открыла припухших, красных глаз, не повернула к Томасу лица. Он помялся в дверном проеме – и удалился почти бесшумно. Слова Томаса: «Уходи, покуда непоправимого не наделала» – еще звенели в ушах. Что, если и впрямь одеться для утраченной жизни, прокрасться к озеру? На берегу наверняка найдется лодка – как знать, может, она привезет меня домой?

Воображение подсунуло картинку: светает, первые лучи серебрят водную гладь; я, в своих кремовых брюках и толстом пуловере, выгребла на середину озера, сижу и жду, когда же волшебной силой Лох-Гилла перенесусь в 2001 год. А если не перенесусь? Если Томасу вновь придется выуживать меня из холодной воды? Да у него сомнений не останется в моем безумии! И тогда он меня к Оэну близко не подпустит. От этой мысли я застонала. Ну а вдруг… вдруг трюк с озером сработает и я действительно попаду домой?

Хочу ли я вернуться? Вопрос вообще не должен был возникнуть – ответ казался очевидным. Там, дома, в Манхэттене, у меня уютная квартира. В банке достаточно денег, чтобы всю жизнь забот не знать. В литературных кругах меня уважают. Я добилась читательского признания. Сейчас мое исчезновение весьма беспокоит моего издателя. Раздражает редактора. Огорчает агента. А как насчет других? Переживает ли за меня хоть кто-нибудь еще?

Тысячи поклонников моего творчества – и ни единого настоящего друга. Сотни шапочных знакомств в десятках городов. Несколько романтических связей, две из них – даже с сексом. К тридцати годам я имела всего двух любовников. От слова «любовники» меня покоробило. Чего-чего, а любви в этих отношениях не было ни на грош. Работа заменила мне мужа и детей – я любила свои истории, хранила верность своим персонажам. Я не желала ничего другого. И НИКОГО другого. Оэн был единственным островом посреди пустынного моря – но это море я сама для себя выбрала. Это море я любила.

Оэн ушел. Ждет ли он на другом берегу? Если нет, зачем мне плыть, зачем вообще входить в воду?

* * *

На следующее утро Томас уехал прежде, чем я проснулась, а вернулся, когда я уже была в постели. Я сама почти без труда поменяла себе повязку, полагая, что Томас больше этим заниматься не будет. Я ошиблась. Вечером он снова постучался. Я сидела за столом, при включенном свете. Притвориться спящей не было никакой возможности.

Близился день рождения Оэна. Хотелось сделать ему особенный подарок – этим я и занималась. В комоде нашлось несколько листов плотной бумаги, карандаши, а также перьевая ручка (как такими пишут, я понятия не имела). Мэйв О'Тул помогла мне прошить листы, чтобы получилась книжка; Оэн, знавший, что подарок готовится для него, под моим наблюдением проклеил корешок. Теперь клей высох – можно было садиться за сочинение совсем особенной истории. Готовую книжку Оэн увидит только в понедельник, 11 июля; у меня три дня, то есть время поджимает.

Томас стоял под дверью, а я медлила открывать. Жутко было встретиться с ним после всего сказанного. Как я взгляну ему в глаза, когда сердце саднит? Я не ушла, не объяснилась, я не услышала радушного приглашения и дальше пользоваться щедростью доктора Томаса Смита.