Утопия XIX века. Проекты рая - Эдвард Беллами

– Я могу только сказать, – возразил я, – что в то время, когда я заснул, еще никто не признавал такого течения.

– Помнится, вы говорили, что уснули в 1887 году.

– Да, 30 мая 1887 года.

Мой собеседник несколько мгновений задумчиво смотрел на меня. Затем он заметил:

– И вы говорите, что тогда еще не все понимали, к какого рода кризису приближалось общество? Конечно, я вполне доверяю вашему заявлению. Особенная слепота ваших современников к знамениям времени представляет собой явление, которое комментируется многими из наших историков. Но мало найдется таких исторических фактов, которые бы для нас были менее понятны, чем то, что вы, имея перед глазами все признаки предстоящего переворота, не уразумели этого, тогда как для нас теперь эти же самые признаки являются столь очевидными и неоспоримыми. Мне было бы очень интересно, мистер Вест, получить от вас более определенное представление насчет воззрений, какие разделялись вами и людьми вашего круга относительно состояния и стремлений общества 1887 года. Вы должны же были, по крайней мере, понять, что повсюду распространившиеся промышленные и социальные беспорядки, подкладкой которых служило недовольство всех классов неравенством в обществе и всеобщею бедностью человечества, являлись предзнаменованиями каких-то крупных перемен.

– Мы, без сомнения, понимали это, – возразил я. – Мы чувствовали, что общество утратило якорь и ему грозила опасность сделаться игрушкою волн. Куда его погонит ветром, никто не мог сказать, но все боялись подводных камней.

– Тем не менее, – сказал доктор Лит, – течение было совершенно ясно, стоило только взять на себя труд присмотреться к нему, и несло оно не к подводным камням, а по направлению к более глубокому фарватеру.

– У нас была популярная поговорка, – заметил я, – что оглядываться назад лучше, чем смотреть вперед. Значение этой поговорки, без сомнения, теперь я оценю более, чем когда-либо. Я могу сказать только то, что в то время, когда я заснул, перспектива была такова, что я не удивился бы, узрев сегодня с верхушки вашего дома вместо этого цветущего города груду обугленных, истлевших и поросших мхом развалин.

Доктор Лит слушал меня с напряженным вниканием и глубокомысленно кивнул головой, когда я кончил.

– Сказанное вами, – заметил он, – будет считаться лучшим подтверждением свидетельства Сториота о вашей эпохе, показания которого о помрачении и расстройстве умов человеческих в ваше время обыкновенно признаются преувеличенными. Вполне естественно, что подобный переходный период должен был отличаться возбуждением и брожением. Но ввиду ясности направления бродивших сил, являлось естественным предположение, что преобладающим настроением общественных умов была, скорее, надежда, нежели страх.

– Вы не сказали мне, какой нашли вы ответ на загадку, – спросил я. – Я горю нетерпением узнать, каким превращением естественного хода вещей мир и благоденствие, которыми вы, по-видимому, пользуетесь теперь, могли явиться результатом такой эпохи, какова была моя?

– Извините, – перебил мой хозяин, – вы курите?

И как только наши сигары хорошо раскурились, он продолжал:

– Так как вы, скорее, расположены беседовать, чем спать, что, без всяких сомнений, предпочитаю также и я, то самое лучшее, мне кажется, если я попытаюсь настолько ознакомить вас с нашей промышленной системой, чтобы, по крайней мере, рассеять впечатление какой-то таинственности в процессе ее развития. Современные вам бостонцы пользовались репутацией больших любителей задавать вопросы. Я сейчас докажу свое происхождение от них тем, что начну с опроса. В чем, по-вашему, более всего выражались современные вам рабочие беспорядки?

– Ну конечно в стачках, – сказал я.

– Так-с. Но что делало такими страшными эти стачки?

– Большие рабочие ассоциации.

– Для чего же возникали эти большие рабочие ассоциации?

– Рабочие объясняли, что только таким образом они могли бы добиться своих прав от больших корпораций.

– Вот то-то и есть, – сказал доктор Лит, – рабочая организация и стачки были просто следствием сосредоточения капитала в больших массах, чем когда-либо прежде. До начала этого сконцентрирования капитала, когда торговлей и промышленностью занималось бесчисленное множество мелких предпринимателей с небольшими капиталами вместо незначительного числа крупных фирм с большим капиталом, каждый рабочий в отдельности имел значение и был независим в своих отношениях к работодателю. Сверх того, если небольшой капитал или новая идея оказывались достаточными для того, чтобы дать человеку возможность начать дело самостоятельно, рабочие беспрестанно становились сами хозяевами, и между обоими классами не было резко определенной грани. В рабочих союзах тогда не представлялось надобности, а об общих стачках не могло быть и речи. Когда же вслед за эрой мелких предпринимателей с малыми капиталами наступила эпоха больших скоплений капитала, все это изменилось. Каждый отдельный рабочий, который имел относительно важное значение для маленького хозяина, доведен был до полного ничтожества и обессиления по отношению к большой корпорации, я в то же самое время путь возвышения на степень хозяина был для него закрыт. Самозащита вынудила его сплотиться со своими товарищами.

Судя по свидетельствам современников, против концентрирования капитала тогда восставали ужасно. Люди думали, что он угрожает обществу самой отвратительной формой тирании, какую когда-либо им приходилось переживать. Предполагали, что большие корпорации готовили для них ярмо самого низкого рабства, какое когда-либо налагалось на род людской, рабства и не по отношению к людям, а по отношению к бездушным машинам, неспособным ни к какому другому побуждению, кроме ненасытной жадности, бросая взгляд на прошлое, мы не должны удивляться их отчаянию, так как никогда, конечно, человечеству не приходилось становиться лицом к лицу с более мрачной и ужасной судьбой, чем та эпоха корпоративной тирании, которой оно ожидало.

Между тем промышленная монополия, несмотря на весь поднятый против нее шум, развивалась все более и более. В Соединенных Штатах, где это течение раздалось шире, чем в Европе, в начале последней четверти этого столетия ни одно частное предприятие в любой из важнейших отраслей промышленности не имело успеха без поддержки капитала. В течение последнего десятилетия этого века мелкие предприятия быстро исчезали или прозябали как паразиты больших капиталов, или имели место в таких отраслях, которые были слишком мелки, чтобы привлекать к себе крупных капиталистов. Малые предприятия в том виде, в каком они еще оставались, были доведены до положения крыс и мышей, которые живут в норах и углах, стараются не быть замеченными, чтобы сколько-нибудь продлить свой век. Железные дороги продолжали все более соединяться между собою до тех пор, пока незначительное число больших синдикатов не забрало в свои руки каждый рельс в стране. В фабричном деле каждая важная отрасль промышленности находилась в распоряжении синдиката. Эти синдикаты, круговые поруки, опеки, или как бы их там ни называли, устанавливали цены и убивали всякую конкуренцию, за исключением тех случаев, когда возникали союзы столь же обширные, как и они сами. Затем наступала борьба, в результате которой являлась еще большая консолидация капитала. Большой городской рынок подавлял своих провинциальных соперников отделениями своих складов по провинциям, в самом же городе всасывал в себя своих мелких соперников до тех пор, пока торговля всего квартала не сосредоточивалась под одной кровлей с сотнями бывших владельцев лавок, которые превратились в приказчиков. Не располагая своим собственным предприятием, куда бы можно было поместить свои сбережения, мелкий капиталист, поступая на службу корпорации, в то же самое время не находил иного применения своим деньгам, как покупку ее акций и облигаций, и таким образом становился от нее в двойную зависимость.