Над Самарой звонят колокола - Владимир Буртовой

– Как же, родня: их собаки овсянку ели, а ваши на них через тын глядели! Тьфу, прости господи, ввел-таки, бес непутевый, в грех и озлобление!

Алексей Чумаков, не обернувшись, рассмеялся.

«Ох, не пустозвонное это у него словоблудие, – снова взволновался отец протопоп. – Возликовал черный народ, узду с морды норовит стянуть и на дыбки подняться… Воля им якобы будет дарована от самозванца, набеглого царя. Стало быть, потайные шепотки-слухи и в наш город уже сыскали темные мышиные норки…»

На пороге магистрата отца протопопа встретил подканцелярист Григорий Шапошников, приложился к руке, открыл входную дверь.

– Господин бургомистр ждет вас, отец протопоп. Позвольте, я веничком ваши валенки обмахну, – и сделал это ловко, в несколько взмахов, отмел снег к порогу и поспешил за протопопом. В жарко натопленной горнице магистрата за большим столом сидел бургомистр Иван Халевин, а в темном дальнем углу пристроился сгорбленный от рождения купеческий сын, а в магистрате писчик Семен Синицын.

Бургомистр шумно поднялся навстречу протопопу Андрею, принял его благословление и приложился к прохладной с мороза синюшно-бескровной руке.

– Проходи, святой отец, – сказал бургомистр ласково-липким голосом, и глаза у него немигающие, все что-то взглядом вылавливает на лице протопопа.

У того в крючковатом носу даже защекотало – всякий раз, когда он видел эти поросячьи, скупой щетиной поросшие щеки, у него возникало неудержимое желание почесать бургомистрово брюхо и услышать умильно-сытое похрюкивание. Отец протопоп изобразил на лице занятость, деловитым тоном осведомился:

– Зачем спонадобился я тебе, сын мой? Иль вести какие тревожные дошли до нашей паствы?

О вестях, дошедших до него, бургомистра, Иван Халевин умолчал – держал эту новость под тяжким замком, в потайном уголке сердца. Днями явился к нему в дом скрытно посланец из-под Оренбурга, привез от двоюродного брата, самозванцева полковника Тимофея Падурова письмо. А писал брат бургомистру, чтоб нисколько не сомневался тот: истинно объявился император Петр Федорович. Все яицкие казаки, да и солдаты тоже, за него…

«Так и ты, брат Иван, возьми то в разум, а доведется случаю быть, так и послужи истинному государю, а он тебя милостью не обойдет. Ему по городам тако же губернаторы верные нужны будут, а я словечко за тебя здесь всегда молвлю», – писал Тимофей Падуров. А как известил местное воинское начальство прибежавший в живых подпоручик Илья Кутузов, что видел в проводниках у полковника Чернышева сотника Падурова, так и откинул в душе всякие сомнения – это он навел корпус на засаду! Да разве скажешь об этом вслух? Ладно и то, что розыск пока никакой не учинили, не послали тайного курьера в Оренбург узнать доподлинно, кому служит тот сотник Падуров!

Об этом вспомнил бургомистр, услышав вопрос протопопа о вестях. Сказал:

– Вестей нам хороших ждать покудова неоткуда, святой отец. Скорее гостей с юга, вместо весенних перелетных птиц, дождемся… Пришло вам от преосвященного Вениамина, архиепископа Казанского и Свияжского, копийно исполненное повеление Святейшего Правительствующего синода. Семка, куда ты ту бумагу задевал? Вынь и отдай отцу протопопу.

Горбатенький писчик Семен Синицын проворно выскочил из-за письменного стола, открыл шкаф с бумагами, безошибочно достал нужный твердый пакет с сургучной печатью – протопоп Андрей узнал властный и строгий почерк канцеляристов при архиепископе Вениамине.

Семен подбежал к протопопу, успел на ходу смахнуть указательным пальцем с шишкастого лба капельки пота, испачкав себя при этом чернилами: в магистрате натоплено жарко, будто на дворе уже крещенские нещадные морозы. Поднял на протопопа испуганные черные глаза, обрамленные длинными ресницами.

– Возьми, святой отец. – И пояснил, захлебываясь словами от спешки. – Посылали на дом посыльщика, да не сыскал он тебя, принес пакет в магистрат ради бережения.

Протопоп Андрей бережно упрятал послание архиепископа Вениамина, благословил разом магистратских и поспешил на свежий воздух. На крыльце посочувствовал писчику: «Ничтожный человечишко потеет в простеньком кафтанишке, а мясистому бургомистру жалко из тела выдавить каплю пота ради своего же облегчения. Каковы люди средь нас, о господи, родятся иной раз! Э-э, чего там сердцем надрываться, глухому с немым нечего толковать». И сам не мог понять, отчего так взъелся на бургомистра? Или завидовал его, быть может, обманчивому внешне здоровью? А может, грызла черная зависть к изрядному богатству Халевина? Дом у бургомистра и впрямь полон добра, как чаша объемистая, ворам было бы что оттуда вынести в узлах!

«Ох, грехи наши тяжкие, – укорил отец протопоп сам себя. – Ишь, на старости лет скаредничать начал, в чужих чуланах считать! Не тужи, вдовец, о бабе: Бог девку даст!» – И отец Андрей заторопился: пора домой, облачаться в ризу и служить обедню…

Когда бывшие при службе прихожане покинули собор, протопоп Андрей, не сняв ризы, отыскал взглядом пономаря Ивана Семенова и от престола поманил к себе крючковатым пальцем. Пономарь, неслышно ступая по толстым доскам алтаря, остановился около жертвенника, словно намеревался повторить обряд проскомидии[6].

– Покличь, брат Иван, священников и диаконов ко мне в дом по весьма важному и срочному делу.

– Нашего только собора аль всего причта? – уточнил пономарь, егозя кривоватыми ногами, выказывая тем готовность бежать с повелением протопопа тотчас же.

– Покличь от всех церквей, – добавил протопоп, бережно снял ризу, посмотрел на пустой, измоченный талым снегом пол храма. Раздумывая, что же за послание пришло от архиепископа, побрел к себе, благо дом стоял неподалеку от собора, между южным окончанием земляной крепости и крутым берегом реки Самары.

Скрип калитки отдался новым приступом раздражения, и опять толком не мог понять: на кого негодует? «Надобно звонаря прислать, пущай покапает на петли лампадным маслом – скрипят, аки охрипшие от голодного визга поросята… Хорошо преосвященному Вениамину посылать послания пастве, он от бунтовщиков куда как далеко ныне».

В том, что послание непременно связано с объявлением самозваного Петра Федоровича, протопоп Андрей уже не сомневался, и от этого на душе вдруг стало много спокойнее.

Пухленькая и розовощекая, много моложе своего батюшки, матушка Феодосия, шлепая по веником скобленному полу просторными обрезными валенками, поспешила снять с батюшки холодную верхнюю одежду, убрала валенки от порога, тут же подтерла тряпкой следы.

Оставшись в подряснике, протопоп Андрей прошел в столовую, вымыл руки в тазу с теплой водой, попросил с мороза теплого кипяченого молока с медом. На столе оставил невскрытый пакет. Раздавленный печатью, застывший казенный сургуч казался отцу протопопу запекшимся сгустком человеческой крови.

«Аки из белой груди, пулей простреленной, вытекла…» Протопоп Андрей поспешно перевернул пакет сургучом вниз. Сидеть наедине с важной тайной сил недостало более, протопоп пересел к окну, выходящему в сторону реки Самары: там шумной толпой самарские ребятишки катались с крутого обрыва кто на санках, а кто и на ледянках, выстланных для тепла соломой.