Театр - Уильям Сомерсет Моэм

– Роджер, ради всего святого, о чем ты толкуешь?

Он был, как всегда, сдержан и серьёзен.

– Том сказал, что он знает двух девчонок, с которыми можно поладить. Он сам с ними обеими уже переспал. Они живут вместе. Ну, мы позвонили им и предложили встретиться после спектакля. Том сказал им, что я – девственник, пусть кидают жребий, кому я достанусь. Когда мы вернулись к нему в квартиру, он пошел в спальню с Джил, а мне оставил гостиную и Джун.

На какой-то миг мысль о Томе была вытеснена её тревогой за Роджера.

– И знаешь, мам, ничего в этом нет особенного. Не понимаю, чего вокруг этого поднимают такой шум.

У Джулии сжало горло. Глаза наполнились слезами, они потоком хлынули по щекам.

– Мамочка, что с тобой? Почему ты плачешь?

– Но ты же ещё совсем мальчик!

Роджер подошел к ней и, присев на край постели, крепко обнял.

– Ну что ты, мамочка! Ну, не плачь. Если бы я знал, что ты расстроишься, я бы не стал ничего тебе рассказывать. В конце концов, рано или поздно это должно было случиться.

– Но так скоро… Так скоро! Я чувствую себя теперь совсем старухой.

– Ты – старуха?! Только не ты, мамочка. «Над ней не властны годы. Не прискучит её разнообразие вовек»(53).

Джулия засмеялась сквозь слёзы.

– Глупыш ты, Роджер. Думаешь, Клеопатре понравилось бы то, что сказал о ней этот старый осел? Ты бы мог ещё немного подождать.

– И хорошо, что этого не сделал. Теперь я всё знаю. По правде говоря, всё это довольно противно.

Джулия глубоко вздохнула. Её обрадовало, что он так нежно её обнимает, но было ужасно жалко себя.

– Ты не сердишься на меня, дорогая? – спросил он.

– Сержусь? Нет. Но уж если это должно было случиться, я бы предпочла, чтобы не так прозаично. Ты говоришь об этом, точно о любопытном научном эксперименте, и только.

– Так оно и было, в своем роде.

Джулия слегка улыбнулась сыну.

– И ты на самом деле думаешь, что это и есть любовь?

– Ну, большинство так считает, разве нет?

– Нет, вовсе нет. Любовь – это боль и мука, стыд, восторг, рай и ад, чувство, что ты живешь в сто раз напряженней, чем обычно, и невыразимая тоска, свобода и рабство, умиротворение и тревога.

В неподвижности, с которой он её слушал, было что-то, заставившее Джулию украдкой взглянуть на сына. В глазах Роджера было странное выражение. Она не могла его прочесть. Казалось, он прислушивается к звукам, долетающим до него издалека.

– Звучит не особенно весело, – пробормотал Роджер.

Джулия сжала его лицо, с такой нежной кожей, обеими ладонями и поцеловала в губы.

– Глупая я, да? Я всё ещё вижу в тебе того малыша, которого когда-то держала на руках.

В его глазах зажегся лукавый огонек.

– Чему ты смеешься, мартышка?

– Чертовски хорошая была фотография, да?

Джулия не могла удержаться от смеха.

– Поросёнок. Грязный поросёнок.

– Послушай, как насчет Джун? Есть для неё надежда получить роль дублерши?

– Скажи, пусть как-нибудь зайдет ко мне.

Но когда Роджер ушел, Джулия вздохнула. Она была подавлена. Она чувствовала себя очень одиноко. Жизнь её всегда была так заполнена и так интересна, что у неё просто не хватало времени заниматься сыном. Она, конечно, страшно волновалась, когда он подхватывал коклюш или свинку, но вообще-то ребёнок он был здоровый и обычно не особенно занимал её мысли. Однако сын всегда был к её услугам, если на неё находила охота с ним повозиться. Джулия часто думала, как будет приятно, когда он вырастет и сможет разделять её интересы. Мысль о том, что она потеряла его, никогда по-настоящему не обладая им, была для Джулии ударом. Когда она подумала о девице, укравшей у неё сына, губы Джулии сжались.

«Дублёрша! Подумать только! Ну и ну!»

Джулия так была поглощена своей болью, что почти не чувствовала горя из-за измены Тома. Джулия и раньше не сомневалась, что он ей неверен. В его возрасте, с его темпераментом, при том, что сама она была связана выступлениями и всевозможными встречами, к которым её обязывало положение, он, несомненно, не упускал возможности удовлетворять свои желания. Джулия на всё закрывала глаза. Она хотела немногого – оставаться в неведении. Сейчас впервые ей пришлось столкнуться лицом к лицу с реальным фактом.

«Придется примириться с этим, – вздохнула она. В её уме одна мысль обгоняла другую. – Все равно что лгать и не подозревать, что лжешь, вот что самое фатальное. Все же лучше знать, что ты дурак, чем быть дураком и не знать этого».

На рождество Том уехал к родителям в Истбурн. У Джулии было два выступления в «день подарков»(54), поэтому они остались в городе и пошли в «Савой» на грандиозную встречу Нового года, устроенную Долли де Фриз. Через несколько дней Роджер отправлялся в Вену. Пока он был в Лондоне, Джулия почти не видела Тома. Она не расспрашивала Роджера, что они делают, когда носятся вместе по городу, – не хотела знать; она старалась не думать и отвлекала свои мысли, отправляясь на одну вечеринку за другой. И с ней всегда была её работа. Стоило Джулии войти в театр, как её боль, её унижение, её ревность утихали. Словно на дне баночки с гримом она находила другое существо, которое не задевали никакие мирские тревоги. Это давало Джулии ощущение силы, чувство торжества. Имея под рукой такое прибежище, она может выдержать всё что угодно.

В день отъезда Роджера Том позвонил ей из конторы.

– Ты что-нибудь делаешь сегодня вечером? Не пойти ли нам кутнуть?

– Не могу. Занята.

Это была неправда, но губы сами за неё ответили.

– Да? А как насчет завтра?

Если бы Том выразил разочарование, если бы попросил отменить встречу, на которую, она сказала, идет, у Джулии достало бы сил порвать с ним без лишних слов. Его безразличие сразило её.

– Завтра? Хорошо.

– О'кей. Захвачу тебя из театра после спектакля. Пока.

Джулия была уже готова и ждала его, когда Том вошел к ней в уборную. Она была в страшной тревоге. Когда Том увидел её, лицо его озарилось, и не успела Эви выйти Из комнаты, как он привлек Джулию к себе и пылко поцеловал.

– Вот так-то лучше, – засмеялся он.

Глядя на него, такого юного, свежего, жизнерадостного, душа нараспашку, нельзя было поверить, что он причиняет ей жестокие муки. Нельзя было поверить, что он обманывает её. Том даже не заметил, что они не виделись почти две недели. Это было совершенно ясно.