Путь пантеры - Елена Крюкова

Ближе, ближе. Еще ближе. Тепло вибрирует, дрожит. Тепло обращается в невыносимый жар. Это жар любви – она узнала любовь. Чувство, из которого теперь состояла она, стало любовью. Там, внизу, двое, и они в любви. Она чувствует это. Обнять! Обласкать! Кто это? Кто, родной ей?

Бабушка ничего не понимала, лишь чувствовала – подлетает все ближе. Вот уже рядом. Вот уже тесно. И солено. И больно, так больно! Нельзя обнять. Нельзя шепнуть. Нельзя повторить жизнь. Повторяется лишь любовь, и то на миг. А потом слепое чувство вечно летит во тьме, натыкаясь на ледяные преграды, на острые мертвые камни.

Рядом, под плывущей волной дрожащего чувства, бились и сливались два комка света и жара, образуя единый теплый шар. Он вспыхивал и гас, гас и вспыхивал опять. Бабушка приблизилась еще. Так, чтобы можно было обнять двойной горящий шар дыханием расплавленного чувства.

И она обняла. Ей удалось. Чувство, им же она пребывала, летя, накрыло бьющийся огнем шар легкими крыльями. Тепло стало одним, жар проник в жар, любовь вошла в любовь плотно, в сработанные для этих целей вечностью неразъемные пазы.

Бабушка чувствовала – это милое, это любимое, это родное. Чувство родства и радости усилилось, затопило весь мир невидимый. Живое под ее крыльями ворохнулось раз, другой. Затихло. Чувство матери, обнимающей птенцов крылом, посетило ее. Боль. Счастье. Тьма. Пульс. Сердце. Два сердца. Теплая спина. Плечо. Объятья. Мокрая, потная кожа. Пальцы гладят висок. Губы в губы. Щека на щеке.

Плоть в плоти. Душа в душе. Чувство в чувстве.

Чувство счастья стало главным, победило все. Вымело метлой тьму. Бабушка, обращенная в свет, ощущала его изначальность и неизбывность.

Ром крепче обнял Фелисидад. Отодвинул горячей рукой с ее влажного лица прядь волос.

– Фели. Нас кто-то обнимает. Я чувствую.

Фелисидад поцеловала Рома в плечо.

– Кто?

– Я не знаю. Чувствую.

Оба прислушались к тьме.

– Никого нет. Ты грезишь.

– Нет. Я чувствую.

– Это я. Это я обнимаю тебя.

И Фелисидад закинула руки Рому за шею, и поцелуи посыпались на его лицо, как внезапный дождь в горах сыплется серебряным горохом на сухую, в трещинах, красную землю.

Ром улетал в Америку, перед отлетом сделав предложение Фелисидад, и сеньор Сантьяго и сеньора Милагрос благословили детей. Хесус пожимал плечами: сеньор Сантьяго, а вы не боитесь, что парень-то иностранец, и наша крепкая мексиканская кровь разбавится, хм, каким-то медвежьим… северным талым снежком?

– Я тебе покажу снежок! – притворно-сердито кричал Сантьяго и крутил в руках выдернутый из брюк ремень. Милагрос, София и Лусия безвылазно стояли на кухне, у плиты – пекли Рому в дорогу такос, бурритос и черт знает какие мексиканские пирожки, Ром не знал, как они называются, но пахли очень вкусно.

– Парень перспективный, – причмокивала София.

– Парень славный, – вздыхала Лусия и облизывала пальцы.

– Дети любят друг друга – это главное! – поднимала палец вверх Милагрос. И все три женщины замолкали, вспоминая, как любили они.

А на сковородах и в духовке шипели и шкворчали кесадильи и энчиладос, запахами ноздри и душу дразня.

Итак, они были помолвлены. Ром прислушивался к биению сердца. «Только не сковырнись, – разговаривал он со своим сердцем, – только молчи, слышишь, молчи, не рыпайся. Потерпи, не выдавай меня».

– А когда ты теперь прилетишь? – тоскливо спросила его Фелисидад, когда они уже сидели в гостиной, посматривая на часы, и у ног Рома спящей носухой притулился его дорожный рюкзачок.

– В Новый год, – изо всех сил улыбаясь, ответил Ром.

И тут Фелисидад заревела. Слезы брызнули, она закричала и даже завыла! Обхватила Рома обеими руками, будто он был дерево; трясла, тискала, била кулачками по спине. Он гладил ее по волосам. Не косы, а черные джунгли.

– Ну что ты так… Зачем ты… Мы же не навек…

– Навек! Навек!

– Ты все время будешь со мной. Ты все время со мной.

– Вранье! Вранье!

– Почему вранье?

– Потому что там у тебя девушки! Куча девушек вокруг тебя!

– Я вижу и слышу только тебя.

Он встал и просунул руки ей под мышки. Приподнял с дивана.

– Нет! – кричала Фелисидад. Мокрое, перекошенное ее лицо сделалось некрасивым, страшным. – Не верю! Давай поженимся сейчас! Сейчас!

– Фели, я сейчас не могу. И ты не можешь.

– Почему?!

– Потому что ты маленькая.

– Я не маленькая! Я уже твоя!

– Моя, моя, – он крепко прижал ее к себе. – Подрасти еще немножко. А я окончу докторантуру. Диссертацию надо защитить. И я буду…

Он хотел сказал: «Настоящим профессором и буду работать в университете, и я останусь в Америке, я постараюсь, и мне дадут жилье, а может быть, и грин-карту», – хотел ободрить и утешить ее, а вышло все по-другому. Она поняла это как отсрочку, как нежелание быть вместе. Как отказ.

– Ты! – она вырвалась. Толкнула Рома ладонями в грудь. – Ты не хочешь! Ты!

Задохнулась от гнева.

Ром ловил ее руками, как бабочку. И пыльца осыпалась у него под пальцами. Пыльца нежного, первого чувства.

– Ты обманул меня!

– Фели, я…

Он онемел. Впился пальцами в ее плечи.

Она ударила его по рукам.

– Проваливай в свою Америку! И больше никогда не прилетай! Никогда!

В дверь гостиной уже вбегали Милагрос и Роса, у обеих руки были в тесте и муке до локтей. Милагрос на ходу обтирала руки полотенцем. Сантьяго тут же толкался. Живот нес впереди себя. Бормотал: успокойтесь, дети, успокойтесь, ну разве можно так!

«Милые бранятся, только тешатся», – фыркнула Роса и белыми мучными руками поправила праздничную, в честь проводов Рома и помолвки сестры, прическу: локоны, лес локонов, а со лба через все лицо – наглая черная прядь.

– Не хочу тебя видеть!

– Дети, вы что… – Милагрос ринулась к Фелисидад. Тоже ловила ее, пыталась обнять, а дочь ускользала. Утекала из рук черной рекой. Билась в рыданьях: танцевала танец плача. – Дети, не ссорьтесь! Перед дорогой! Бога побойтесь!

Дочь не видела и не слышала ничего. Ревность и боль застлали ей глаза и разум.

Милагрос протянула вперед руки. Ей удалось найти глазами зрачки Фелисидад.

Зрачки в зрачки. Глаза в глаза. Душа и душа.

Пусть душа много испытавшей матери войдет в дочь и шепнет ей: «Брось, прекрати, все это лишнее, ненужное, мишура. Гнев людской, ревность людская – думаешь, это страсть? Это старые бумажки, это щепки, и они сгорят в печке, в камине. В жаровне, на которой жарится вечное, как небо, мясо».