Замок "Мертвая голова" - Джон Диксон Карр

Все сидели застыв в молчании. Даже Данстен заметно протрезвел и, моргая воспаленными глазами, смотрел в свою тарелку. Я через стол взглянул на Банколена и по выражению лица француза понял, что фон Арнхайм прав.

– Мое воображение, – продолжал немец, – как вы замечаете, заводит меня необычайно далеко. И все же я, кажется, представляю себе одну сумасшедшую ночь на Рейне и людей, вероятно в этой комнате. Это произошло после похорон мнимого Малеже. Гроб торжественно унесен, шелк почтительно отброшен, в комнате до сих пор стоит запах венков, а два скорбящих друга расплатились со священником. В замке «Мертвая голова» открыты все ставни. Но Малеже, по-прежнему узник, еще жив. Друзья коварно выжидали. Не должно быть малейшего шанса на провал до тех пор, пока не спет последний гимн, не удовлетворен последний любопытствующий. Если их план не удастся, и еще живой Малеже выкинет очередной ужасный фокус, которыми он так славился, полиции можно будет сказать, что они ему отомстили. Не причинили никакого вреда, а просто преподали хороший урок. Ха! Я, как сейчас, вижу эту комнату с пурпурными окнами, длинными бежевыми шторами и единственной свечой, горящей на широком полированном столе. Гости и слуги ушли. Остались только аккуратно сложенные складные табуретки и запах цветов. Ночь, в окна стучит дождь. Ну, друг Банколен, как теперь работает мое воображение? Д'Онэ в одиночестве сидит у свечи, перед ним бутылка бренди. Элисон вызвался спуститься в узницу Малеже и закончить дело. Итак, Д'Онэ сидит за столом, но пьет немного. Ему не нужен кураж, он все логически продумал. Он ждет возвращения Элисона. В конце концов до него доносятся шаги. Появляется Элисон. Улыбаясь, входит в эту дверь. Д'Онэ вопросительно смотрит на него. Элисон, как истинный актер, вскидывает руки и бессознательно цитирует: «Я сделал дело». В замке по-прежнему тишина, только дождь стучит по окнам.

Вдруг герцогиня с шумом, шокировавшим всех, отодвинула тарелку. Она не произнесла ни слова – но ведь фон Арнхайм говорил о ее брате. Я увидел неистово сверкающие глаза Левассера и неподвижное белое лицо Изабель Д'Онэ.

– Элисон понимал: он должен сказать Д'Онэ, что убил негодяя, – отрывисто заговорил фон Арнхайм. – Он знал, что Д'Онэ хочет покончить с этим делом раз и навсегда. Но сумасшедшая мысль не дает ему покоя и лишает его всяческой логики. Он вне себя. Стоит ли мне рассказывать вам, как Малеже почти семнадцать лет держали узником? В запертом и охраняемом замке? Визиты Элисона по ночам, по тоннелю под Рейном… Комната в башне, без окон, со скользящей панелью вместо двери. Только что смазанные наручники, висящие на железных крюках в стене. Старые газеты, где рассказывается о триумфе Элисона, что лишь усугубляет страдания Малеже. Полусумасшедший охранник и тюремщик, приносящий Малеже еду и убирающий его камеру. Гмм… Снова работает мое воображение.

Теперь я понимаю, почему Элисон держал его в заточении семнадцать лет, почему его безумие, вместо того чтобы пойти на спад, с годами стало только сильнее. Я понимаю, почему он не прикончил своего врага милосердным выстрелом из револьвера, хотя много раз хотел это сделать, а столько лет хранил ужасную тайну. Я понимаю, почему он отказался от британского гражданства и приехал сюда, даже во время войны. Потому что он не смог сломить дух Малеже! Он мог держать Малеже на цепи, как собаку, мог запереть его в камере без окон, без свежего воздуха, мог кормить сухой коркой хлеба и заставить спать на грязной соломе, мог разрушить его тело и ослабить его зрение. Но он не смог ни заглушить его смех, ни подавить его волю, словно это были смех и воля Властелина Света. Тюремщик ни на одно мгновение не восторжествовал над титаническим весельем Малеже.

Ночь. Фонари поднимаются по влажным ступеням башни и описывают круги в дьявольском полумраке. Скользящая панель двери частично открыта, потому что толстые стены не пропускают никакого крика. Бауэр, охранник, хихикает, прислонившись к стене. Элисон просовывает голову в камеру, склоняется над газетой, освещая ее светом фонаря, и читает, шевеля побелевшими губами: «…покорил нас силой и страстью созданного им образа… потрясающе… безусловно, один из великих актеров всех времен…» И тут слышится сначала шуршание соломы, потом звон кандалов, и поднимается омерзительная вонь. Наконец, раздается раскатистый смех: «Да идите вы к черту, дешевый бродячий актеришка!»

Фон Арнхайм, наклонив голову, замолчал. Казалось, он потрясен собственным рассказом. Перед моими глазами вдруг предстала высокая фигура Малеже…

– Крюгер, Либер, приведите его! – крикнул фон Арнхайм.

Он протянул руку в сторону двери. Из нее показались три фигуры. Две из них были в зеленых мундирах и черных касках полицейских, а между ними третий…

Не знаю, что я ожидал увидеть. Но я увидел перед собой огромного человека с обезьяньими руками, грязными рыжими волосами и пронзительными серо-черными глазами. На нем была старомодная одежда, и он пошатывался. Полицейские вывели его на свет… Я невольно отшатнулся, Галливан и Левассер тоже. Внутри у меня словно все оборвалось…

Человека немного почистили и постарались придать приличный вид. На нем был мешковатый костюм цвета соли с перцем, на несколько размеров больше, чем нужно. Из целлулоидного воротника рубашки торчала костлявая, морщинистая шея. И на нем были огромные ботинки ужасного ярко-желтого цвета. Они громко скрипнули в тишине, когда он шагнул вперед.

Рыжие волосы с густой проседью спадали на шею. Лицо морщинистое, серое, кожа вокруг рта собралась в глубокие складки, а на скулах натянулась и лоснилась. Вперед выступал только нос, но даже он, казалось, опустился к верхней губе. Глаза так глубоко запали, что выглядели ужасающими черными жуками, готовыми в любую минуту выползти наружу. Но видели они совсем немного. Только моргали и моргали. Полицейские поддерживали нетвердо держащегося на ногах человека, трясущегося и слепо вертящего головой то вправо, то влево.

Желтые ботинки громко скрипели при каждом его движении. Человек что-то бормотал, шамкая обвисшей челюстью, и переводил взгляд с одного полицейского на другого. Непобедимый Малеже, Малеже, падший Властелин Света…

Данстен, с перекошенным от ужаса лицом, вскочил и предложил свое кресло. Изабель Д'Онэ, задыхаясь, отпрянула. Один из полицейских отодвинул кресло Данстена, а другой осторожно усадил в него Малеже. Тот не протестовал, только голова его безвольно болталась. Его посадили за богатый стол, накрытый севрским фарфором, хрусталем и серебром, украшенный вазой с алыми маками. Его тусклые глаза, казалось, старались разглядеть все окружающее его великолепие. Рот его медленно раскрылся, как фрамуга окна. Беззубый рот с запавшими губами при каждом вздохе издавал не то сосущий, не то шипящий звук.

– Вам нечего его бояться, – тихо произнес фон Арнхайм. – Он лишился рассудка, да и зрения тоже. Он не понимает, где находится. После невероятных усилий, которые он затратил, таща Элисона к зубчатой стене, он окончательно обессилел. Это чудо, что ему вообще это удалось… Ненависть вела его…

На страшном лице появилось ужасающее выражение довольства. Малеже тряхнул головой, словно соглашаясь с фон Арнхаймом. Отсутствующие глаза остановились на торте с виселицей, и в них мелькнула заинтересованность. Он протянул трясущуюся пятерню с обгрызенными ногтями и набухшими синими жилами на мертвенно-белой коже и крикнул: