Эта сладкая голая сволочь - Тамара Кандала

Тут мысли захлебывались в слезах. В слезах внутренних. Когда-то, наплакавшись на жизнь вперед, она запретила себе плакать живыми слезами. До сих пор ей удавалось.

Она брела, как говорится в романах, не разбирая дороги (хорошо, что в Париже все дороги, по которым бредут, отличного качества, в крайнем случае можно поскользнуться на собачьем дерьме).

Вдруг поняла, что говорит с кем-то. Оглянулась, вокруг никого.

Но она явно слышала голос.

Голос Сонечки. Очень недовольный и без намека на сочувствие.

– С ума сошла? Перестань себя жалеть. Посмотри на себя в зеркало – таких не бросают. Пораскинь лучше мозгами, если сумеешь до них добраться – должна быть причина. Найди ее.

– Хорошо тебе рассуждать свысока... Тебе оттуда хорошо видно, вот и подскажи, какая причина. Что я сделала не так?

– Отодвинь эмоции. Покопайся в фактах.

– Третий? Женщина... Была же у него до меня Майя. Он же бабник. Даже на письменном столе женская туфелька красуется.

– «Вот мысль, которой весь я предан! Итог всего, что ум скопил», – продекламировала Сонечка из «Фауста». Цитаты оттуда у нее имелись на все случаи жизни. – Дура ты! Зациклилась... Над столом твоего папеньки висел портрет Эйнштейна с высунутым языком – это не значит, что он с ним спал! Опять эмоции. Зачем он тогда затеял поездку? Предложил тебе переехать к нему?

– Может, я его задела? Обидела? Ранила?

– А может, он испугался?

– Испугался?

Сонечка не отвечала. Зато на Нину оборачивались прохожие. И она поняла, что говорит в полный голос.

Еще она поняла, что ноги сами принесли ее к его дому.

Она подняла голову – ставни в квартире наглухо закрыты. Это означало – он уехал.

«А как же кот? Додик?» – подумала она.

Додик.

Какая-то тяжелая мысль заворочалась в ее бедной голове. Настолько тяжелая и горячая, что вызвала такую же боль в затылке. Невыносимую, разлившуюся жидким пламенем. Все завертелось перед глазами. Сейчас, как перезрелая девица, лишится чувств. Под его окнами, на виду у всех грохнется в обморок.

Неимоверным усилием воли она заставила себя добраться до ближайшей скамейки и рухнула кулем.

В горячечном вихре мыслей и чувств она уловила – ее организм неистово сопротивлялся страшной догадке, всплывающей из подсознания. Подкорка пытается исторгнуть ее страшной болью и внезапной рвотой.

Мучительные спазмы сотрясали тело, выворачивали наизнанку.

Она выблевывала свое прошлое.

Благо, что темнело, улицы были пустынны – вся Франция в это время сидит за столом. Только Сонечка глядела на нее из своего высока, на этот раз одобрительно кивая седой головой.

Догадка была настолько чудовищной, что мозг отказывался не только ее осмыслить, но и сформулировать.

В голове ослепительными вспышками чередовались и громоздились друг на друга образы – вот на нее, сидящую на плечах отца, снизу вверх устремлен смеющийся взгляд молодого мужчины, его протянутая к ее лицу рука, дернувшая ее за нос. Короткий, такой знакомый теперь смешок, мешающийся с раскатами смеха отца. Потом, намного позже, лицо с фотографии из стола Пирогова. Лицо было не то, которое она знала, зато глаза те же – светлые, насмешливые и отважные. И комментарии Пирогова – оборотень, предавший своего друга и учителя и погубивший ее семью. Иуда. Нет, не Иуда, а человек, сумевший обмануть систему, его породившую. Этот образ вполне накладывался на образ и суть сладкой голой сволочи, заворожившей ее...

Что стоило ему, профессионалу, меняющему маски, обмануть такую дуру, как она. Тщательно выстроенная стратегия СГС по увиливанию от вопросов о его прошлом. Категорическое нежелание обсуждать политические события вообще и происходившее в России в частности. Его странная, иногда неадекватная реакция на самые невинные замечания. Отсутствие друзей. Подчеркнутое нежелание общаться с русскими, странное для человека с русскими корнями. И главное, реакция на имя отца.

Конечно, он, друг дома, наверняка знал домашнее имя отца – Додик, – которым первой начала называть его Сонечка.

Она говорила:

– Совсем ты у нас объевреился. – И добавляла: – В нынешних условиях неплохо иметь в доме хотя бы одного полноценного русского.

Отец отвечал на это, что он гой-ашкенази.

«Нет, не может быть, – тут же говорила себе Нина, – это издержки воображения. Болезненные фантазии. Мозг создает фантомы. Каков мозг, таковы фантомы. На самом деле этот несчастный беглец только в моем мозгу и существует. Прошло бог знает сколько лет. Люди в этой профессии, тем более безумцы, вступившие в борьбу с системой, столько не живут. Если они умудрились сломать, доведя до сумасшествия, моего отца, который готов был служить им до последнего, то уж этого предателя наверняка давно достали. Самолюбие мешает мне признать поражение. Я – пошло брошенная женщина и, защищаясь, не желая признавать очевидное, горожу мистически-шпионские страсти. Просто он испугался – я нечаянно поставила его перед выбором. А он из тех, кто ненавидит, когда решают за него. Предложить предложил, но в ту же секунду и испугался. Это с мужчинами бывает. Да и зачем ему обременять себя обязательствами, он же понял, что я готова существовать рядом с ним в любом качестве и в любом контексте. Я и сама ненавижу страсти-мордасти, близкие к помешательству. Считала, что защищена от этой бабской напасти. А такой осторожный тип, как он, тем более. Сбежал. Не то что меня, кота бросил. Или взял с собой? В отличие от меня? Кот для него не опасен, у него нет прошлого».

Неожиданно вспомнила сон, приснившийся в первую ночь, проведенную в его квартире. Сон странный, яркий и смутный.

Она, крадущаяся с бритвой в его спальню, полоснувшее горло лезвие, черная кровь на белой постели.

Тело врага с лицом отца, которому она только что перерезала горло. Значит, уже в тот момент были подкорковые ассоциации. Подсознание бежит впереди сознания, лезет поперед батьки в пекло.

Все эти огрызки воспоминаний, четких и размытых картинок, невыносимых мыслей взрывались в ее голове зловещим фейерверком. Пришлось напрячь силы, мобилизовать защитные реакции организма, включающиеся в минуты смертельной опасности, чтобы не сойти с ума здесь, сейчас, сидя на пожухлой траве под деревом, куда она отползла, выблевав внутренности.

Пошатываясь, она встала на нетвердые ноги и, прислонившись к дереву, попыталась глубоко подышать. Первая мысль была чисто практическая – она, в ее состоянии, категорически была не готова остаться наедине с собой. Куда угодно, только не домой.

Особого выбора у нее не было. Она достала из сумки телефон и набрала номер Миши. Он оказался дома. Удивившись ее настойчивости и предупредив, что у него не убрано, сказал, что ждет.

Нина с трудом примостилась за столиком на крохотной кухне, загроможденной к тому же коробками, газетами и журналами. В раковину свалена грязная посуда. Миша, неухоженный, как и все вокруг, вытащил из морозильника бутылку водки и поставил ее, мгновенно запотевшую, на стол.