Лев пробуждается - Роберт Лоу

Сим был поражен, но Хэл проникся немалым восхищением — и перед неколебимой верой Уоллеса в некоторых людей, и перед тем, что похожий на бочонок с салом писаришка, который мог попросту удрать, выказал более рыцарской чести, чем любой из аристократов, неделями лаявшихся здесь, как барышники на ярмарке.

— То была она самая, никак иначе, — повторил Сим, таща прочь Хэла, разглядывавшего спящего Биссета.

Хэл промолчал. Это была она. Снова сбежала и явилась прямехонько к Брюсу. Эта мысль отозвалась резкой болью, и он яростно отогнал ее. Глупо, думал Хэл, воздыхать по любодейке графа. Это лишь то, что предрекал местный священник, старик Барнабус: время залечило рану супружеской утраты и разбудило его чресла. Сгодилась бы любая девка в рубахе наизнанку, как повелевает закон блудницам, свирепо думал он, в то время как занозой застрявшая мысль об Изабелле, графине Бьюкен, с мокрыми волосами цвета осеннего папоротника, закрученными, как его усики, с усталыми голубыми глазами и теплой улыбкой на лице делает это промозглое место еще более несносным.

Она да тихонько похрапывающий Биссет — еще заноза в сердце Хэла, потому что точь-в-точь такие же звуки издавал во сне малыш Джон. Что ж, теперь его сын спит, не издавая ни звука. Вечным сном…

«Господи, — свирепо подумал он, — да что же может быть хуже?»

— Сэр Хэл, сэр Хэл!

Оклик заставил их повернуть головы, и оба в изумлении воззрились на пару, подталкиваемую из тьмы чопорно напыжившимся сэром Жервезом.

— Еще тявкающие собачонки, — изрек рыцарь, разворачивая коня и направляясь прочь. Хэл воззрился на Лисовина Уотти. Псаренок жался к нему в тени, как щепка, скукожившись от дождя.

— Мощи Христовы! — гаркнул Уотти. — Аки же десно вас зреть! Нипочем не домекнете, что содеялось…

Роксбургский замок

Праздник Преображения Господня, август 1297 года

Стон; покрывало зашевелилось. Ральф де Одингеззелес настороженно ждал с рубахой в руках, оценивая настрой и расположение, прежде чем ступить вперед к полусонному господину, под хруст соломы и перьевого матраса перекатившемуся, чтобы сесть, моргая, на край коробчатой кровати с пологом.

Ральф переместился к накрытому кувшину с теплой водой, налил ее в таз и поднес его вперед. Деликатно протянул хозяину золоченый горшок, скрывшийся под ночной рубашкой; послышалось журчание. Ральф терпеливо стоял, держа таз, полотенце на одном предплечье и чистую рубаху на другом; хозяин покряхтел, испустил стон и приподнял одну ягодицу, чтобы пискляво пустить ветры.

Зевнув, Хью Крессингем вернул ночной горшок Ральфу, смочил водой из таза лицо и коротко стриженную голову, а потом утер брылястые щеки протянутым полотенцем. Медленно встал и заморгал навстречу новому дню.

Ральф де Одингеззелес наблюдал за ним — бесстрастно, но осторожно: Крессингем невысок, заплыл жиром, глаза выпучены, как у рыбы, а щеки покрыты щетиной, потому что из-за чувствительной кожи стирать бороду пемзой слишком болезненно, а отращивать бороду — чересчур колко. Да и модной прически он избегал — длиной до шеи, подвитой, как у Ральфа; для поддержания видимости, что получает жалованье пребендария не зря, Крессингем напускал на себя вид монаха, хоть и без тонзуры, в результате чего прическа смахивала на перевернутое птичье гнездо.

В своей помятой белой ночной сорочке он казался сущей размазней, каша кашей, но Ральф де Одингеззелес знал, какой крутой норов тлеет в груди этого человека, снедаемого гордыней и завистью.

К моменту, когда Крессингем облачился в рубаху, штаны и камзол, расшитый лебедями — пока не зарегистрированными, — якобы его герба, вся прискорбная неразбериха жизни снова обрушилась на него, и Ральф де Одингеззелес, подошедший с gardecorps[44], стал еще осторожнее. Опыт научил его, что гро́зы, сбегающиеся на челе Крессингема, обычно кончаются саднящим ухом — таков удел оруженосца, как он открыл для себя.

С другой стороны, это лучше, чем другая альтернатива для сына бедного дворянина. Единственный предмет гордости Ральфа де Одингеззелеса заключался в том, что он состоит в родстве с архидиаконом, а его дед был известным рыцарем ристалищ, однажды побитым до измятого металла сводным братом французского короля сэром Уильямом де Валенсом.

Со временем Ральфа произведут в рыцари, и ему больше не придется сносить побои, не смея дать сдачи. Эта мысль заставила его забыться и улыбнуться.

Крессингем кисло поглядел на ухмыляющегося оруженосца, держащего gardecorps. Элегантное одеяние было окрашено в новый оттенок синего, так восхитивший французского короля, что тот сделал его своим цветом. Недипломатично, подумал Крессингем, делая мысленную пометку ни в коем случае не надевать его в присутствии Длинноногого.

Ему не очень-то хотелось надевать gardecorps, и, правду сказать, он вообще ненавидел это одеяние как раз по причине, вынуждавшей его носить: он толст и скрывает это. Крессингем понимал, что в том отнюдь не его вина, ведь он более распорядитель, нежели воин, но за расчеты да подсчеты в рыцари не посвящают, с горечью подумал он, несмотря на восторги короля и любовь людей, знающих дело.

Как всегда, был момент дикого торжества по поводу достигнутого, хоть он и не один из этих безмозглых головорезов с копьями: казначей Шотландии, пусть даже эта проклятая Богом страна, сущий сосуд для мочи, — пост, приносящий не только могущество, но и несметную прибыль.

Неизменно за этим ликованием последовала вспышка безмерного ужаса, что король может проведать, какую именно прибыль; Крессингем зажмурился при воспоминании о высоченном, как башня, Эдуарде Плантагенете, об обвисших веках, придающих ему зловещий вид, о его негромком шепелявом голосе и громадных, длиннющих ручищах. Он содрогнулся. Будто гротескная обезьяноподобная химера, изваянная высоко под соборным карнизом, но столь же непредсказуемо лют, как настоящие обезьяны.

И отвесил Ральфу де Одингеззелесу оплеуху за это — за ухмылку, за приспущенные веки Эдуарда и за этого инфернального разбойника Уоллеса, а еще за то, что придется дожидаться в этом тлетворном местечке прибытия де Варенна, графа Суррейского. И еще оплеуху с другой стороны за само прибытие де Варенна — хромого старого козла, сетующего на холод, ломоту и на то, что пытался удалиться в свои поместья, ибо слишком стар для походов.

Последнее Крессингем не оспаривал и снова стукнул Ральфа за то, что де Варенну не хватило приличия помереть по пути с армией на север, оставив Крессингему лучшую комнату в Роксбурге, с камином и клересторием.

Но хуже всего, конечно, неразбериха, которую сие посеет, и издержки. Боже, издержки… Эдуард взовьется, увидев цифры, это уж наверняка, и пожелает, чтобы его собственные клерки-борзописцы с перепачканными чернилами пальцами покорпели над свитками. И уж Бог ведает, что они могут раскопать, а при мысли о том, что после предпримет король, Крессингем едва не опростался в штаны.