Джентльмены и игроки - Джоанн Харрис

— Нельзя недооценивать глупость человеческую, — изрек стоявший рядом Грушинг.

— Да, но он обозлен, — сказала Диана. — Если бы мальчик знал, что творит…

— Если бы он знал, что творит, — прервал ее Пуст со своего места под часами, — то его надо было бы засадить к чертовой матери в тюрьму. Вы же читали о нынешних детках — изнасилования, грабежи, убийства, бог знает, что еще, — и их нельзя даже упечь, потому что чертовы либералы, такие все добренькие, не разрешают.

— В мое время была трость, — мрачно произнес Макдоноу.

— К чертям трость, — сказал Пуст. — Надо вернуть воинскую повинность. Она научила бы их дисциплине.

Боги, думал я, что за идиотизм. Этот мускулистый безмозглый осел распинался еще несколько минут, а Изабель Тапи бросала на него пылкие взоры из йогуртного угла.

Молодой Кин, который тоже прислушивался к разговору, мимолетно скорчил смешную рожу — так, чтобы физкультурник не заметил, — превратив свое острое и умное лицо в точную карикатуру на Пуста. Я сделал вид, что не заметил, и, прикрывшись рукой, спрятал улыбку.

— Разговоры о дисциплине — это прекрасно, — вмешался Роуч из-за «Миррор». — Но какие у нас возможности? Натворишь что-нибудь, и тебя оставят после уроков. Провинишься еще сильнее — тебя временно отстранят от занятий, а это наказание прямо противоположное. Какой смысл?

— Никакого смысла нет, — сказал Пуст. — Но все должны видеть, что мы не сидим сложа руки. Сделал это Коньман или нет…

— А если не сделал? — спросил Роуч.

Макдоноу отмахнулся:

— Неважно. Важно, чтоб был порядок. Черт побери, хулиган дважды, трижды подумает, прежде чем преступить черту, если он знает, что в тот же миг отведает трости.

Пуст кивнул. Кин еще раз скорчил рожу — теперь другую. Диана пожала плечами, а Грушинг иронично улыбнулся с едва уловимым превосходством.

— Это сделал Коньман, — с нажимом сказал Роуч. — Такая глупость как раз в его духе.

— И все равно мне это не нравится. Я чувствую, что это не так.

Мальчики были непривычно сдержанны. В обычное время такое происшествие было бы приятным нарушением школьной рутины: мелкие скандалы и маленькие пакости, тайны и драки — все это нормально для подростков. Но здесь нечто другое. Переступили некую черту, и даже те, кто никогда и слова доброго не сказал об Андертон-Пуллите, были встревожены и недовольны случившимся.

— По-моему, он малость того, правда, сэр? — сказал Джексон. — Не в смысле, что псих, но и не совсем нормальный.

— Он поправится, сэр? — спросил Тэйлер, сам аллергик.

— К счастью, да.

Мальчика еще держали дома, и, насколько известно, у него все прошло.

— Но это могло кончиться трагически.

Последовала неловкая пауза, мальчики переглядывались. Мало кто из них встречался со смертью, лишь изредка у кого-то умирали собаки, кошки или дедушки с бабушками. Мысль о том, что один из них мог на самом деле умереть — на глазах у всех, в собственном классе, — вдруг по-настоящему испугала.

— Наверное, это был несчастный случай, — сказал наконец Тэйлер.

— Я тоже так думаю.

Я надеялся, что это правда.

— Доктор Дивайн говорит, что, если надо, мы можем получить психологическую помощь, — сказал Макнэйр.

— А вам правда нужна помощь?

— А можно будет уйти с уроков?

Я посмотрел на него и увидел, что он ухмыляется.

— Через мой труп.

В течение дня волнение все усиливалось. Аллен-Джонс был чрезмерно активен; Сатклифф — подавлен; Джексон все время спорил; Пинк сидел как на иголках. К тому же было ветрено, а из-за ветра, как известно каждому учителю, классы становятся неуправляемыми, а ученики — возбудимыми. Двери хлопали, и окна тоже. Одним махом ворвался октябрь, и вдруг наступила осень.

Я люблю осень. Напряжение, рык золотого льва на задворках года, потрясающего гривой листвы. Опасное время — буйная ярость и обманчивое затишье; фейерверк в карманах и каштаны в кулаке. Осенью я ближе всего к тому мальчику, каким был, и ближе всего к смерти. «Сент-Освальд» в это время очень красив: золото в липах, башни завывают, словно глотки.

Но в этом году прибавилось кое-что еще. Девяносто девять триместров, тридцать три осени, половина моей жизни. В этом году триместры стали тяжелым грузом, и я начинаю подумывать, а так ли уж неправ Бивенс. Уход на пенсию не обязательно смертный приговор. Еще один триместр, и я отмечу «сотню», на этой ноте не стыдно уйти. И потом, все меняется, как и должно быть. Только я слишком стар, чтобы меняться.

В понедельник вечером по дороге домой я заглянул в Привратницкую. Замену Дуббсу еще не нашли, и Джимми Ватт по мере сил выполняет обязанности смотрителя. Одна из них — отвечать на звонки, но он не мастер обращаться с телефоном и часто, переключая линии, по ошибке вешает трубку. В результате многие звонки не доходят до адресатов и срываются важные дела.

Виноват в этом казначей: Джимми делает, что ему говорят, но не умеет работать самостоятельно. Он может сменить пробки или поставить новый замок, сгребать опавшие листья, даже залезть на телеграфный столб, чтобы достать ботинки, связанные за шнурки и заброшенные на провода каким-нибудь озорником. Пуст называет его Джимми-Сорок-Ватт и насмехается над его круглым лицом и замедленной речью. Конечно, Пуст и сам порядочно хулиганил еще несколько лет назад, это заметно по его красной физиономии и решительной, но странно осторожной походке — то ли стероиды, то ли геморрой, точно не знаю. В любом случае зря Джимми посадили в Привратницкую, и доктор Тайд это знает. Все потому, что было проще (и, конечно, дешевле) использовать его в качестве временной замены до назначения нового смотрителя. Кроме того, Дуббс проработал в школе больше пятнадцати лет, и, независимо от причины, нельзя выбросить человека из дома за одну ночь. Я думал об этом, проходя мимо Привратницкой; не то чтобы мне нравился Дуббс, но он был частью Школы — маленькой, но необходимой, — и его отсутствие ощущалось.

В Привратницкой я заметил женщину. Я никогда не спрашивал, кто она, думал, что это некая секретарша от агентства, работавшего на Школу, принимает телефонные звонки и заменяет Джимми, когда его вызывают по другим многочисленным делам. С пробивающейся сединой, в костюме, она была старше девушек, которых обычно присылало агентство. Ее лицо показалось смутно знакомым. Надо бы спросить, кто она такая. Доктор Дивайн твердит о незаконных посетителях, о стрельбе в американских школах и о том, что любому психу ничего не стоит войти в здание и устроить черт знает что, — но на то он и Дивайн. Он отвечает за здоровье и безопасность, и надо же как-то оправдать свое жалованье.

Но я торопился и не заговорил с этой седеющей женщиной. Только увидев ее имя и фотографию в «Икземинере», я узнал, кто она, но было уже поздно. Таинственный осведомитель снова нанес удар, и на этот раз по мне.