Почти нормальная семья - Маттиас Эдвардссон

– Это называется гештальт. Показывай, а не говори. По-шведски для этого нет подходящего слова.

Мы смеемся – вот ирония!

Чего же удивляться, что я задвинула родной язык еще в первом классе.

Хотя потом мне часто говорили, что я хорошо пишу, что у меня выразительный язык и все такое. Но нас слишком много мучили грамматикой и прочей ерундой, правилами, которые надо соблюдать, а как только начинаешь их соблюдать, тут же выясняется, что есть исключения. Я никогда не любила правил.

Это прямо какой-то синдром. Навязчивые действия. Если есть правило, я просто должна его нарушить.

Винни-Пух и вправду не похож на других учителей, которые у меня были. В гимназии родной язык у нас вела Бим. Ее так звали. Бим. Старушка, похожая на сову, которая должна была выйти на пенсию еще в прошлом веке.

Она была у меня классным руководителем. Я обычно говорю, что она подрубила мою академическую карьеру, хотя это, конечно же, шутка. Винни-Пух понимает, хохочет. Он классный. Врубается и с чувством юмора.

По глазам Бим сразу было заметно, что она меня не любит. Правда, она никого в классе не любила, только говорила о том, какие толковые ученики на отделении обществоведения и что она ничего особо не ожидает от нас, необучаемых, с отделения торговли, но что нам все равно потребуется уметь писать, а также читать письма из различных учреждений, которые мы будем получать, когда станем взрослыми. На самом деле мне плевать, если кто-то меня не любит, – они имеют на это полное право, но меня огорчает, когда человек так глуп, что не умеет это скрывать. Бим, в очках с прямоугольной оправой и маленькими усиками над верхней губой, постоянно ходила с фальшивой улыбочкой, изображала приветливость и говорила: «Доброе утро, мальчики и девочки!»

Не многим учителям я нравилась. Не из-за меня они вечером в воскресенье скучали по работе. Образцовой ученицей я никогда не была. Вероятно, все сложилось бы по-другому, будь я мальчишкой. Считается, что они себя не контролируют, мальчишки есть мальчишки и прочая чушь.

Но Винни-Пух совсем другой.

Или это я изменилась.

– С какого перепугу ты записался в учителя? – спрашиваю я.

А он хохочет в ответ. Кажется, от чистого сердца.

– Тебя больше никуда не взяли?

Он перечисляет все эти клише – типа, что это такая важная работа, так интересно и так много дает тебе самому, когда общаешься с молодежью.

– О’кей, ты имеешь в виду наркоманов и членов преступных групп. Очень увлекательно.

Он вздыхает и поднимает глаза к небу.

– А получаешь ты почти столько же, что и те, кто сидит на социале? – говорю я, чтобы довести тему до конца.

Винни-Пух не обижается. Его не так просто спровоцировать – это огромное преимущество, когда работаешь в таком месте.

Но я все равно пытаюсь. Ради Винни-Пуха. И потому, что больше мне все равно нечем заняться. Пытаюсь описывать без прилагательных.

– Здесь пахнет… старыми долгами, – предлагаю я, готовясь записать.

– Старый…

– Прилагательное. Ах, черт!

У Винни-Пуха завидное терпение. На такой работе лично я не выдержала бы и пяти минут. Я мгновенно закипаю, едва покупатель начинает метаться, мне приходится подышать в пакет, чтобы не закричать: «Але, цена вопроса – сто тридцать девять крон, по чеку товар все равно всегда можно вернуть!»

В конце концов я прихожу к следующей формулировке.

«Здесь пахнет клаустрофобией. Тоска и страх, словно дым, поднимаются над полом из пластика. Каждая мысль, которая возникала до меня в этих стенах, щекочет мне ноздри. Здесь пахнет пóтом, страхом, спермой и чувством вины».

Ни одного прилагательного.

Винни-Пух хвалит меня. Он всегда хвалит – это входит в его обычный репертуар, хотя на этот раз у меня появляется ощущение, что все немного по-другому, что мой опус и правда произвел на него впечатление.

– Очень суггестивно. Поэтично.

Конечно же, он тоже меня недооценивал.

Уходя, он всегда пожимает руку. Странная привычка. Мне она кажется дикостью. Возможно, это подходит тем крутым парням, которые тут обычно сидят. Несмотря на это, я ничего не говорю. Просто беру его руку и пожимаю. Все-таки приятно прикоснуться к живому человеку.

– Может быть, увидимся завтра, – говорит он.

Всегда «может быть». Строго говоря, существует некая вероятность, что меня здесь завтра не будет. Так он пояснил мне это в первый раз. В изоляторе ничего наперед не знаешь. Людей переводят, отпускают, осуждают. Некоторые умирают.

Хотя о последнем Винни-Пух не заикнулся. Это мой собственный вывод.

– Увидимся завтра, – говорю я.

Догадываюсь, что еще некоторое время пробуду здесь.

Должна признаться в одной вещи. Я искренне верила, что шведская пенитенциарная система – это нечто вроде сети отелей. Что сидение за решеткой в этой стране не особо похоже на наказание. Я думала, что это как досуговый центр, где можно расслабиться, поваляться в постели, посмотреть сериалы, поесть приличную еду и не париться.

В гимназии я как-то сказала, что не понимаю, откуда в Швеции берутся бездомные, и что я предпочла бы сидеть в тюрьме, чем ночевать на улице.

В тюрьме я не сидела, но после шести недель в изоляторе я никогда больше не скажу, что готова снова оказаться за решеткой или что это похоже на отель.

Моя комната размером девять квадратных метров. Они называют это комнатой, потому что «камера» звучит слишком уныло. Она меньше, чем обычная шведская теплица. Здесь помещается кровать, письменный стол, стул и книжная полка, унитаз и раковина.

Я не хочу, чтобы меня жалели. Я оказалась здесь по конкретному поводу, и я не жертва. У меня все болит, я похудела, мысли мучают меня, как звон в ушах. Но жалеть меня не надо. Какого черта! В средней школе у меня было любимое выражение, к которому я часто прибегала и которое сейчас актуально, как никогда: ел волк коровку – кушай и веревку.

Раз в день здесь выпускают подышать воздухом. Если повезет. Иногда не хватает сотрудников, а порой не удается скоординировать доставку к лифту. Иногда они просто забивают, как мне кажется.

На крыше расположено нечто вроде места для выгула собак. Здесь можно только ходить туда-сюда или кругами. Ну так что ж? Все же перерыв, смена обстановки. На некоторое время можно освободиться от запаха и затхлости. Но от мыслей и тяжести в животе все равно никуда не денешься.

Однажды вечером шел такой дождь – словно огромные гвозди сыпались с неба, но я все равно ходила по крыше. Взад-вперед. Плевать, что я застудила себе все на свете, что дождь хлестал меня по щекам. Все, что отличается от сидения или лежания на кровати, имеет ценность.