Бессмертные - Джеймс Ганн

– Как же вы живете – он болен, а…

– А я слепа? Люди добры к нам.

– Почему?

– Думаю, из благодарности. За все те годы, когда мы им помогали. Я собираю рецепты лекарств, передающихся из поколения в поколение, и готовлю их; варю отвары; ко мне обращаются, если нужна акушерка; я ухаживаю за больными, помогаю тем, кому могу, и хороню тех, кому помочь не смогла. Можете и об этом сообщить, если хотите.

– Ясно, – сказал Флауэрс, то отворачиваясь в нерешительности, то вновь взглядывая на нее. – Ваш отец… я его где-то видел. Как его полное имя?

– Он потерял его более пятидесяти лет назад. Люди в городе прозвали его лекарем. – Она протянула ему руку. Флауэрс с явной неохотой пожал ее, ведь это означало прощание. Рука была теплой; он запомнил эту теплоту. Такую руку хорошо сжимать в своей, когда ты болен.

– Прощайте, доктор, – сказала девушка. – Вы мне нравитесь. Вы человек. В вашей профессии их осталось немного. Но я прошу вас, не возвращайтесь. Это никому из нас не принесет добра.

Флауэрс шумно откашлялся, прочищая горло.

– Я уже сказал, что не вернусь, – буркнул он; и сам понял, насколько по-детски обиженно это прозвучало. – Прощайте.

Она все еще стояла в дверном проеме, когда он отвернулся, перехватил чемоданчик правой рукой и спустился с крыльца. Чемоданчик был хорош и руку оттягивал весомо. Флауэрс получил его от Центра на условиях долгосрочного кредита. На его черном боку стоял золотой оттиск: БЕНДЖ. ФЛАУЭРС. А со временем к этой надписи добавятся еще две буквы: Д.М.[12]

Всего лишь пара месяцев, и он их получит; выкупит свой чемоданчик, внесет авансовый платеж за библиотеку, сдаст государственный экзамен. Получит государственную лицензию, позволяющую лечить людей. Он станет доктором.

И впервые за все время, что он себя помнил, эта перспектива его не взволновала.

Практически под передним колесом «Скорой» лежал какой-то мужчина. На разбитом асфальте рядом с ним валялся лом. Флауэрс перевернул пострадавшего. Его глаза были закрыты, но дышал он ровно. Наверное, подошел к машине слишком близко, и его оглушили сверхзвуковые динамики.

Об этом тоже следовало бы сообщить в полицию, но Флауэрс слишком вымотался, чтобы выдержать еще один раунд препирательств со стражами порядка.

Он оттащил тело с дороги и открыл дверь «Скорой». Краем глаза он уловил смазанное движение за спиной.

– Доктор! – раздался крик Лии. В ее голосе, донесшемся словно издалека, явно звучал испуг.

Флауэрс попытался обернуться, но было слишком поздно. Ночь взорвалась перед его глазами и накрыла его темным плащом беспамятства.

Открыв глаза, он оказался окружен темнотой, и тут же в голове мелькнула мысль: Так вот каково это – быть слепым. Вот что всегда видит Лия.

Голова раскалывалась. На затылке, в том месте, куда пришелся удар, обнаружилась шишка размером с куриное яйцо. Волосы слиплись от засохшей крови. Когда его пальцы коснулись раны, он сморщился, но тут же убедился, что там все не так уж плохо. Судя по всему, сотрясения у него тоже не было.

И он не чувствовал, что ослеп. Скорее всего тут просто не было света.

В голове мелькали обрывочные, неясные воспоминания – как будто события далекого детства – о дикой гонке по городским улицам; о тяжелой двери, с лязгом откинувшейся вверх; о каком-то месте, похожем на пещеру, гулком и затхлом; о том, что его несли – на чем? на носилках из «Скорой»? – вверх по короткой лестнице, через какой-то неудобный участок, снова вверх по лестнице, а затем по темным коридорам и, наконец, положили на пол.

Кто-то сказал что-то вроде:

– Он приходит в себя. Стукнуть его снова?

– Как хочешь. Можешь и вырубить, растолкаем, как понадобится. Никуда не денется.

Бах! И вновь темнота.

Он очнулся на бетонном полу, твердом и холодном. С трудом поднялся на ноги, дрожа и чувствуя, что теперь болит все тело, а не только голова. Осторожно сделал шаг вперед, затем еще шаг, вытянув перед собой руку с растопыренными пальцами, а второй прикрывая лицо.

На пятом шаге пальцы коснулись вертикальной поверхности. Снова бетон. Стена.

Он развернулся и двинулся вдоль стены до угла, а оттуда – вдоль второй стены, более короткой и с дверью. Дверь была прочная, металлическая; он нащупал и ручку, но она не поворачивалась. Другие стены оказались сплошными. Когда он закончил обход, в голове возникла картина комнаты без окон, длиной пятнадцать футов, шириной – девять.

Он присел отдохнуть.

Кто-то подловил его, вырубил, притащил в эту бетонную коробку и запер в ней.

И это мог быть только один человек. Тот, которого он вытащил из-под колеса «Скорой». Он подкрался к машине так осторожно, что детекторы его не засекли. Когда Флауэрс вернулся, детекторы отключились и нападавший смог нанести удар. Наверное, от удара ломом остаются именно такие раны.

Если нападавший оказался бандитом, если ему нужны были лекарства или оборудование, с какой стати ему тащить с собой врача?

Флауэрс проверил свои карманы – тщетная надежда. И в пальто, и в куртке под ним было пусто. Оружие у него забрали.

Он решил спрятаться за дверью. Когда она откроется – а судя по тому, что дверные петли были с этой стороны, открывалась она внутрь – за ней его не заметят. Ведь у него есть еще и кулаки. И немаленький рост, и, возможно, такая же сила. У него будет неплохой шанс застать похитителей врасплох.

Он ждал прихода похитителей, сидя в глухой темноте и вспоминая сон, который ему только что снился. В том сне он снова был маленьким мальчиком и слушал отца, который всегда разговаривал с ним на равных, как со взрослым. Это всегда смущало Флауэрса, даже когда он был совсем мал.

– Бен, – говорил его отец, – на свете может быть много более важных вещей, чем медицина, но все они непостоянны.

Тут он положил руку на плечо сына. Рука была тяжелой, и Бену хотелось скинуть ее, но он не осмеливался.

– А с медициной все по-другому. Тут ты имеешь дело с жизнью, а жизнь всегда важна. Ты будешь чувствовать это каждый день, потому что тебе ежедневно придется сражаться со смертью. Где-то ты оттеснишь ее на фут, потом уступишь пару дюймов – это нескончаемая битва. Потому что жизнь священна, Бен. Не важно, насколько она жестока или уродлива, все равно священна. Перед ней мы склоняем головы, Бен. И это – единственное, чему следует поклоняться.

– Я знаю, пап, – сказал Флауэрс высоким, ломким от волнения голосом. – Я хочу стать врачом. Я хочу…

– Тогда склони голову, сынок. Склони голову!

Но откуда в голове взялась мысль об отце Лии? Почему воспоминание о том, чего, возможно, никогда и не было, заставило его подумать о Рассе?