Кир - Семен Злотников

Бог знает, о чем он подумал, увидев меня с обнаженным мечом.

Ведь, казалось, вчера мы с ним поклялись…

…Но едва мы поклялись не драться и не убивать, как нас подвесили рядом, на одной перекладине, головами вниз и стали стегать раскаленным железом.

Пытали, точнее, его (в назидание мне!) – но именно я (а не он!) содрогался и вскрикивал от ударов огненной палицы по его груди, спине, животу и ногам.

Я ощущал его боль как свою – с той разницей, что его боль я не в силах был выносить…

– Я буду драться! Я – драться!! Я буду!!! – срываясь в кашель и хрип, трижды прокричал я нашим палачам, только бы они перестали его истязать.

– Good boy! – попыхивая сигарой, небрежно потрепал меня по щеке английский премьер.

– Да я же тебе говорил! – лузгая семечки, с чувством глубокого удовлетворения констатировал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

Оба знали как будто наверняка, на чем я сломаюсь.

Несчастный мой друг между тем на протяжении всех пыток молчал, не выказывал слабости или страха, и лишь напоследок, когда нас спустили на землю, прошептал:

– Кир, прощаю!

Похоже, прощая меня – он прощал этот мир…

…Между тем, покуда по радио объявляли участников грядущего побоища с непременным перечислением громких побед и регалий, мой взгляд без препятствий скользил вдоль трибун (благо лик мой скрывало забрало, и я никого не смущал).

В ложах, разбросанных тут и там в виде корабликов по всему периметру Нового Колизея, нежились на пуховых подушках римские патриции и матроны, облаченные в тоги белоснежно-пурпурных цветов – праздничные одежды римских цезарей.

В центральной ложе (точь-в-точь над моим бедным другом!) на тронах расслабленно восседали престарелые предводители обоих миров – социалистического и капиталистического.

По правую руку от Никиты Сергеевича Хрущева по стойке «смирно» стоял двухметровый казак с алым стягом Союза Советских Социалистических Республик, по левую от Уинстона Черчилля – бравый гвардеец ее величества королевы Англии с имперским штандартом Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

В малоприметных для глаза скальных углублениях между ложами я различил притаившихся (мало ли что!) пулеметчиков со снайперскими пулеметами советского конструктора-оружейника Николая Федоровича Макарова.

Под куполом цирка по периметру свисали с флагштоков полотнища стран – участниц кровавого турнира.

Рев динамиков, римские тоги, гладиаторы и слепящий свет прожекторов путали и мешали мне осознать реально нависшую надо мной смертельную угрозу (и как тут было не вспомнить выдающегося классика английской драматургии XVI – ХVП веков Уильяма Шекспира, заметившего однажды, что весь мир – театр, а люди в нем – актеры).

Даже Москва, куда в пору исторического ХХ съезда КПСС съезжались ведущие представители прогрессивного человечества, не собирала столько знаменитостей.

Наконец, я воочию видел того самого «эксклюзивного зрителя» (выражение Черчилля!), для потехи которого я претерпел столько страданий.

Как на подбор – всё коронованные особы, президенты, премьер-министры, духовные лидеры и вожди победивших революций.

С кем-то из них я встречался на ипподромах, в кулуарах ООН, на светских раутах или парламентских ассамблеях, о ком-то знал из газет и специальных разделов Большой Советской Энциклопедии.

Например, с президентом Соединенных Штатов Америки Джоном Фицджеральдом Кеннеди мы тесно сотрудничали во время Карибского кризиса и сообща, как он сам говорил, уберегли мир от почти неминуемого сползания в геенну термоядерной катастрофы;

с испанским генералиссимусом Франсиско Франко мы ловили форель в водах Гвадалкивира и говорили о вечном;

с вождем красных кхмеров Пол Потом мы как-то в Монако играли в рулетку и пили за жизнь и за смерть («Там, где жизнь – там и смерть!» – повторял, бывало, Пол Пот!);

с добрейшим премьер-министром Израиля Бен Гурионом я познакомился в пору нашего с Маргарет визита вежливости на Святую землю; узнав, что я не еврей, он попросил меня не хандрить и подарил фолиант с интригующим названием: «Как стать евреем!».

Нестройный ход моих воспоминаний внезапно прервал женский голос, зовущий меня по имени:

– Кир! Кир!..

Меньше всего ожидал я увидеть на Болс-Пирамид шведскую красавицу – принцессу Сибиллу Саксен-Кобург-Готскую, с которой мы соло вальсировали на торжествах по случаю вручения мне Нобелевской премии мира в Стокгольме.

Пока мы кружились, она мне призналась в любви и надежде быть только моей – «Твоей, и только!» – когда ее драгоценный папаша шведский король Густав Адольф, герцог Вестерботтенский, откинет копыта.

Так и сказала: откинет копыта!

Тогда же, признаюсь, меня потрясла та беспечность, с которой принцесса могла рассуждать о жизни или смерти человека, подарившего ей жизнь: будто речь шла о паре ночных шлепанцев, которые тому предстоит скинуть перед сном!

– Возьмешь настою белены проклятой и сам вольешь ему в ушную полость! – смеясь, напевала она под аккомпанемент чарующей музыки божественного композитора Иоганна Штрауса.

Я всегда тосковал по отеческой ласке и не поверил тому, что услышал.

Не имея фотографии или хотя бы словесного описания внешности моего отца (мать моя молчала о нем, а я не решался спросить), я представлял его в сказочных образах богатырей – Ильи Муромца, Алеши Поповича и Добрыни Никитича.

О, если бы он у меня был, как бы мы с ним хорошо жили, и как бы я его любил, и как бы о нем заботился – о, если бы он у меня был!..

Само слово «отец», и каждая буковка в нем были исполнены смысла: о – означала непреходящий восторг, т – несгибаемость, твердость, е – мягкость и незащищенность, ц – бесконечность.

Само слово, казалось, светилось Любовью, Справедливостью, Мудростью, Милосердием, Красотой.

Сколько раз на кресте я искал глазами человека, подарившего мне эту жизнь, – то внизу на Кремлевской набережной среди толпы, то наверху среди звезд в ночном небе Москвы.

– Отец мой, отец мой! – тщетно взывал я к нему. – Для чего ты меня оставил, отец?..

– Дерись и умри! – тем временем не унималась принцесса. – Кир, дерись и умри!

– Дерись и умри! – вторил ей краснощекий верзила, размахивая древком с насаженной на острие окровавленной головой шведского короля Густава Адольфа, герцога Вестерботтенского.

– Дерись и умри! Дерись и умри! – озверело скандировали полулюди-полубоги в предвкушении большой крови.

До сих пор затрудняюсь облечь в слова шквал эмоций, нахлынувших на меня.