Кир - Семен Злотников

Сложней объяснить, каким ветром меня занесло на корабль, плывущий в проклятую Данию: то ли, как можно предположить, стихией взрывной волны, либо мать моя (что вероятней всего!) вызволила меня из бушующего огня и перенесла на корабль.

Я тысячу раз мог умереть – на кресте, от невзгод и болезней, козней и заговоров против меня, в открытом бою или выстрелов из-за угла, и то, что я жив до сих пор, не поддается рациональному объяснению.

Как тут не вспомнить коряво начертанное рукой матери моей на стене нашей дворницкой пророчество от самого Исайи: «Выпьешь до дна чашу ярости моей!»

О, лучше б она не спасала меня, и не случилось тогда бы того, что случилось!

О, когда бы она после смерти с собой помирилась и освободила меня от страшной клятвы – я бы избежал злой участи кровавого убийцы!

О, если бы мог я начать жизнь сначала, о, если бы мог!..

Вдруг подумал, проглядывая исписанные страницы моей исповеди, что уже не успею поведать о наших контактах с матерью моей после её трагической гибели на похоронах Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили (о чем в свое время меня известил пламенный революционер Макс Петрович Альцгеймер).

Вероятной причиной тому – моя неискушенность в литературных делах: настоящий писатель, наверное, знает, когда и куда именно поместить нужное словечко или событие; у меня же, готов повторить, нет другой цели, кроме как поведать всю правду о себе.

Оттого я, похоже, по ходу рассказа (сознательно или без!) избегал эпизодов трансцендентного свойства, могущих вызвать недоверие к реальному изложению истории моей жизни.

Все как будто откладывал на потом, надеясь найти разумное объяснение едва ли не каждодневным явлениям матери моей с молчаливо кричащим укором в пристальных глазах цвета дождевой воды.

Иногда я пытался о чем-то её расспросить, но единственным внятным ответом мне было молчание, тяжелое, как могильная плита.

В отличие от тени отца Гамлета, по факту, тень матери моей разговоры считала излишними.

– Ты же поклялся, Кир, ах, ты же поклялся! – казалось, кричал тот её взгляд, и вопль этот рвал мою душу на части…

На протяжении лет, изо дня в день немой надзиратель потчевал меня пареным просом и квелым стебельком лебеды в подостывшем кипятке вместо чая.

Однако, сегодня с утра, вопреки обычаю, пятеро тюремщиков в парадных мундирах прикатили ко мне в каземат пять инкрустированных черепами столиков на колесиках, заставленных яствами и винами.

Помимо бесчисленных салатов, маслин, начиненных орехом, рыбных ассорти и просто огурчиков пряного посола мне было предложено выкушать: копченую индейку, фаршированного фазана, баранью голову, политую хреном и сметаной, тетерева под шафраном, зайца в медвяной патоке, заливного судака, маринованного осетра, фаршированную щуку, семгу с чесноком и морского ежа с горчицей и хреном.

«Вот и все!» – промелькнуло в бессонном мозгу.

Весь этот парад и все это изобилие могли означать только одно: что сегодня меня казнят.

Поистине, последний праздник жизни осужденного на смерть!

При всем уважении к датским традициям, я не мог позволить себе потерять и малой толики времени, отпущенной мне для исповеди (ибо кто же еще, если не я сам, поведает правду обо мне?).

Не желая обидеть людей, пытавшихся скрасить последние минуты моего пребывания на земле, я пригубил вина из серебряного бокала, а съестное по-хорошему попросил разделить между несчастными узниками тюрьмы на забытом богом острове Фоборг…

Продолжаю писать, невзирая на близость конца, невнятное бормотание и непонятную возню за стальными дверями каземата.

Одна неуемная мысль и одно страстное желание испытываю перед неминуемым концом – хоть как-то успеть завершить мой рассказ (мне уже, признаюсь, даже не до запятых)…

Волей Судьбы, итак (или, правильнее уточнить, волей матери моей!), изрядно потрепанный бурей корабль застыл, наконец, в полумиле от датского острова Борнхольм, точно напротив старинного замка Хаммерсхус.

И тут же поникли стихии, рассеялись тучи и наступил абсолютный штиль, дотоле, по выражению бывалого морского волка Кнуда Харальда, не наблюдаемый в этих широтах.

Тогда-то как раз, повторюсь, меня и обнаружили среди завалов порушенных мачт, порванных тросов и сетей…

Я лежал в луже крови и не подавал признаков жизни.

По несчастью, кинжал карлика Жозе прошел в миллиметре от сонной артерии и не лишил меня жизни (о, лучше б лишил!).

Сколько-то дней я не приходил в сознание, а когда пробудился…

…Слышно, как с царапающим душу скрежетом поворачивается ключ в замке…

Ну вот и всё…

…Вот и нет – оказалось, не всё!

Было подумал – палач, оказалось – священник.

Предложил напоследок покаяться в содеянных грехах.

Не желая его обижать, я упал на колени и просто просил простить.

– Но – за что? – посопев, вопросил духовник.

– Да за всё! – прошептал я смиренно…

Итак, попытаюсь продолжить.

Итак… сколько-то дней я не приходил в сознание, а когда пробудился… (в миллиметре от казни мешаются мысли!) короче, когда я открыл глаза… (ощущение – будто били меня ногами по голове!) я не скоро сообразил, где нахожусь.

Горечь во рту, приглушенный плеск волн, крики чаек; темень в глазах, едва разбавленная светом полярной звезды, мягко сочащимся сквозь мутные стекла иллюминатора.

«И бледная Полярная звезда горит недвижно в бездне небосвода», – припомнились мне строки гениального русского писателя, тоже Нобелевского лауреата Ивана Алексеевича Бунина.

– Сыно-о-ок! – словно издали вдруг простонала звезда голосом матери моей.

– Мама… – с неожиданной радостью откликнулся я вопреки страшному запрету называть её мамой.

– Время-а пришло-о-о-наступило-о-о, Ки-ир! – докатилось до меня как будто откуда-то из других миров.

Я настолько был слаб и подавлен последними событиями, что не сразу сообразил, о каком, собственно, времени речь.

– Вспо-омни, Ки-ир, ты-ы мне-э па-акля-ался атамсти-ить! – напомнила Полярная звезда.

– Кля-атву! кля-атву, Ки-ир!! кля-атву!!! – вопило светило, стремительно увеличиваясь в размерах – так что скоро я стал различать горы, холмы, впадины, излучины рек на его пылающей гневом поверхности.