Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

— Как журналисты, мы тут ничего не можем сделать, — сказал Эрнест. — Эту профессию можно смело выбрасывать на помойку.

— Но если мы обратимся к зарубежным коллегам и все вместе призовем…

— Даже тогда, Студж. Журналисты со всего мира своими призывами не переубедят правительства, которые твердо настроились не замечать Гитлера в надежде, что он не заметит нас.

— Мы все равно должны поехать туда, увидеть все своими глазами и рассказать людям правду, — не сдавалась я.

— Говорю тебе, это ни к чему не приведет.

— Но я должна писать, Клоп. Если перестану, ты очень скоро увидишь, как я в своей модной шляпке прыгаю с Эйфелевой башни, чтобы проверить, умею ли летать.

— Есть у меня одна идея, — признался Эрнест. — История бойца из интернациональных бригад.

— Хочешь сделать материал для Североамериканского газетного альянса?

— Нет, я задумал роман.

— Но на роман уйдет не один год, а делать что-то надо прямо сейчас.

— Американский солдат в Испании, — твердо сказал Эрнест и сел писать.

А я потихоньку начала готовиться к возвращению в Мадрид. Хемингуэй так и так собирался в Ки-Уэст, чтобы провести праздники с сыновьями… Ну и с Полин, естественно. А у меня просто язык бы не повернулся отговаривать его встретить Рождество с детьми. Он бы разлюбил меня, если бы я его об этом попросила. А я разлюбила бы его, если бы Эрнест пусть даже и нехотя, но согласился остаться.

Спустя пару дней мы столкнулись в холле отеля с Рандольфо Паччарди, с тем самым командиром Гарибальдийского батальона, который в Мадриде катал меня на мотоцикле вдоль линии фронта. Я привыкла видеть его в военной полевой форме и неизменном берете, но теперь на нем был отличный костюм, и, судя по всему, он собирался отлично провести время. К счастью, я не рассказала Эрнесту о том жутком эпизоде на заднем сиденье машины. Рандольфо тогда еще посмеялся, что я не боюсь попасть под обстрел, а вот секса испугалась. И все из-за того, что я отдернула руку, когда он потянул ее к своей ширинке. Да, это было отвратительно, но я не стала бы предъявлять претензии парню, который так храбро сражался за свободу Испании.

— Паччарди, старина! — поприветствовал его Эрнест. — Рад тебя видеть!

— О, Хемингуэй! И мадмуазель Геллхорн.

Рандольфо поцеловал меня в обе щеки, как это принято у французов, и шепнул на ухо:

— Ma chère amie, toujours aussi belle depuis cet épisode sur la banquette arrière.

Моя дорогая подруга с заднего сиденья, все такая же красивая.

Оказалось, что Рандольфо основал антифашистский журнал «Джовине Италия».

— Может, напишете для меня какой-нибудь сногсшибательный материал, мисс Геллхорн?

— Марти — специальный корреспондент «Кольерс», она освещает события во всей Европе, — с невероятной гордостью заявил Эрнест и разразился тирадой о вероломстве, которое погубило Испанию.

Рандольфо вежливо слушал, но не стал порочить никого из тех, с кем вместе сражался. И это притом, что ему пришлось бежать, когда его батальон загнали в подконтрольную коммунистам бригаду.

— Да, конечно, никто никого не предавал, никто ни в чем не виноват, антифашисты проиграли, но мы ныть не станем. — Эрнест рассмеялся, давая понять, что он говорит это не всерьез, и мы с Рандольфо тоже рассмеялись, хотя осознавали, что все очень даже серьезно.

У Паччарди были в тот день свои планы, и он не мог выпить с нами, поэтому мы долго стояли в холле отеля и вспоминали всех храбрецов, которых знали в Испании. Вспоминали поименно тех, кто остался лежать в испанской земле. Это отрезвляло. Мы вновь переживали их смерть, это было тяжело, теперь они были здесь, рядом с нами. Мы поочередно укладывали их в огромную братскую могилу: одна непростительная потеря за другой. Война закончилась поражением, и все их смерти оказались напрасными. Мир не протянул руку помощи Испании и теперь отказывался помочь Австрии, Чехословакии, евреям Третьего рейха, а там горели церкви и бесследно исчезали люди. Весь мир словно бы онемел и закрыл глаза, позволяя Гитлеру безнаказанно насиловать Европу.

— Ты не вернешься? — спросил Эрнест у Рандольфо.

— В Испанию? Я готов погибнуть за правое дело, но бессмысленная смерть меня не привлекает.

— Тогда в Италию? — спросила я.

— Боюсь, в Италии меня ждет та же судьба. Видите ли, меня не внесли в список любимчиков Муссолини.

Паччарди потерял все: друзей, возможность сражаться, он даже на родину не мог вернуться.

— Что ж, — сказал Эрнест, — Париж — славный город, он может стать домом.

— И все-таки это не мой дом, — слегка дрогнувшим голосом ответил Рандольфо.

У меня буквально сердце разрывалось от сострадания к этому мужественному человеку.

Мы попрощались с бывшим командиром Гарибальдийского батальона, а когда он исчез из виду, начали подниматься к себе в номер. И тут Эрнест вдруг остановился, прислонился к стене и заплакал. Я не могла поверить своим глазам.

— Клоп, ты что?

— Они не могут так с ним поступить, — сквозь слезы проговорил Хемингуэй. — Нельзя так поступать с героем!

И у меня снова дрогнуло сердце, только в этот раз от жалости к Эрнесту. Он так искренне сопереживал Рандольфо, так мужественно держался во время нашего разговора и так много потерял в Испании.

Я обняла его за плечи:

— Клоп, ты очень хороший, очень благородный человек.

Так мы простояли на лестнице целую минуту. Я обнимала Эрнеста, а он плакал. Наверху нас ждал номер, который был и все-таки не был нашим домом. А внизу в холле бродили наши коллеги-журналисты, только они не были нашими друзьями, как в Испании, это были абсолютно чужие люди.

— Ты такой хороший, такой благородный, — повторяла я. — Я люблю тебя, Клоп. По-настоящему люблю.

И, сказав так, я поняла, что это чистая правда. Я влюбилась в Эрнеста в тот момент, когда читала его статью о Рэйвене, изувеченном ослепшем парнишке с обгоревшими губами, лежавшем в госпитале недалеко от Мората-де-Тахунья. Но тогда я полюбила его только наполовину. Я говорила себе, что люблю Эрнеста Хемингуэя, но на самом деле все обстояло не совсем так: он не принадлежал мне, а я не принадлежала ему. Я внушала себе, что он не тот, в кого следует влюбиться, поскольку подобный мужчина способен вывернуть тебя наизнанку и оставить твои потроха гнить на тротуаре. Но правда была в том, что все это время я любила его только наполовину. Не меньше, но и не больше. Любила с тех самых пор, как Эрнест написал о Рэйвене, который так обрадовался, узнав, что может называть Хемингуэя по имени и который очень хотел встретиться с ним снова.

Помнится, когда Эрнест пообещал Рэйвену вернуться, я подумала, что он вряд ли сдержит свое слово, просто по какой-то причине не сможет этого сделать. Но теперь, когда мы стояли на лестнице и я обнимала Эрнеста, а он оплакивал Рандольфо, я поняла, что он выполнил данное Рэйвену обещание. Он вернулся в палату к тому пареньку, но единственным доступным для себя способом — через писательство, и взял с собой всех своих читателей. В тот памятный день я поняла, что люблю Эрнеста Хемингуэя, люблю его всего, а не какую-то половинку.