Бомарше - Рене де Кастр

Находясь под следствием, Бомарше не имел никакой возможности возобновить финансовую деятельность, поэтому было совершенно естественным, что он обратился к литературе, а точнее — к драматургии. В данном случае он выступал не только в роли человека, жаждущего славы, но и в роли писателя, оказавшегося на мели и надеявшегося поправить свое финансовое положение с помощью доходов, которые ему могли принести его авторские права. Это подтверждает письмо, отправленное им 22 декабря 1771 года актеру-пайщику «Театр Франсе» Добервалю:

«Прошу вас, сударь, передать всем актерам „Комеди Франсез“ мою искреннюю благодарность за то, что они хотят время от времени включать в свой репертуар „Евгению“, мою старшую дочь, и особую благодарность тем, кто занят в этой пьесе, за рвение, с коим они стараются представить в самом выгодном свете роли, которые они взялись исполнять. Нет ни одного слабого произведения, которое талантливые исполнители не смогли бы сыграть так, чтобы оно понравилось публике. По этому поводу хочу заметить, что множество людей убеждено в том, что, если бы господа актеры „Комеди Франсез“ попробовали поставить „Двух друзей“, пьесу, которая ни в одном театре Европы не имела и тени успеха „Евгении“, то, коль скоро досадное впечатление, в какой-то момент погубившее интерес к ней, уже давно рассеялось, эта пьеса могла бы занять в общественном мнении то же место, кое „Комеди Франсез“ заранее отвел бы ей в своем. Такая поддержка была бы совсем не лишней для человека, который отдал этой пьесе все свое свободное время, но чей весьма посредственный талант оказался почти погребенным под грузом противоречий самого разного толка».

Ах, как же дороги были ему его «Два друга», и как в глубине души он верил в свой незаурядный литературный талант! Но, рассыпая комплименты актерам «Комеди Франсез», он уже думал о новом театральном эксперименте, он собирался заставить всех их петь и, выступая одновременно в роли композитора и драматурга, уже начал работать в этом направлении при помощи Жюли и дружеской поддержки Гюдена.

Когда речь заходит о театре Бомарше, на ум первым делом приходят две вещи: смешная шутка и Испания. Между тем влияние испанской театральной традиции на драматургическую концепцию Бомарше было весьма незначительным. Путешествуя по Испании, он писал 24 декабря 1764 года из Мадрида герцогу де Лавальеру:

«Испанский театр по меньшей мере лет на двести отстал от нашего и в смысле благопристойности, и в смысле игры актеров: им больше к лицу играть в пьесах Арди и его современников. Зато музыку их можно поставить на второе место, сразу после прекрасной итальянской, мы им в этом уступаем. В ней есть и подлинная страсть, и веселые интермедии, которыми перемежаются скучные действия их пошлых пьес и которые очень часто вознаграждают нас за скуку, этими пьесами навеваемую. Они называют их tonadilles или saynetes. Танцевать здесь совершенно не умеют, я имею в виду балет, потому что не могу назвать этим словом смешные и зачастую даже непристойные телодвижения в гренадских или мавританских танцах, которые так нравятся народу».

Итак, ясно, что испанский театр казался Бомарше таким же устаревшим, как и французская классическая трагедия: он говорил, что муки совести греков или римлян волновали его гораздо меньше, чем сердечные терзания или материальные затруднения его современников. А что касается испанских танцев, то для Бомарше все они стояли на одном уровне с танцем живота, обычно исполнявшимся одалисками и рабынями с Востока и из Северной Африки.

Больше всего в мадридских театральных представлениях ему понравилось то, что, хотя они и не имели непосредственного отношения к опере, в них было много музыки. Он взял это на вооружение и решил попробовать себя в музыкальной комедии и комической опере. Критики так часто повторяли, что ему не стоит браться за трагедии, а нужно сочинять комедии, что он не мог не прислушаться к их мнению: первые опыты с парадами показали ему истинное его предназначение, в этих коротеньких пьесках он уже сполна раскрыл свой талант комедиографа. Итак, Бомарше решил испытать себя на новом поприще, создав произведение, в котором актеры, как в испанском театре, должны были в основном петь. Но это было единственным, что Пьер Огюстен позаимствовал у испанцев для своей пьесы, из которой вырос тот самый «Севильский цирюльник», что продолжает восхищать нас и два века спустя после своего рождения. И если действие этой пьесы, такой французской по духу, происходит в Севилье, то лишь потому, что автор хотел таким образом избежать придирок цензуры к тем вольностям, что он позволил себе в этом произведении. Бомарше помнил, что «Евгения» смогла пробиться на сцену только после того, как он перенес действие пьесы из Франции в Англию; выбирая Испанию, он как бы опережал события, принимая заранее необходимые меры предосторожности.

Литературоведы провели все мыслимые исследования по выявлению источников «Севильского цирюльника», и ни разу они не приводили их в Испанию, зато постоянно — к французским парадам. Похоже, что сюжет этой пьесы был почерпнут из произведений некого французского судейского чиновника по имени Тома Симеон Гёлетт (1683–1766), с которым Бомарше, вероятно, был знаком лично. Автор бесчисленного множества пьесок и парадов, а также романа о Средневековье под названием «История маленького Жана де Сентре», в котором критики разглядели прототип Керубино, Гёлетт стал зачинателем театра легкого жанра, окончательно оформившегося в произведениях Бомарше.

Сюжет популярной в свое время пьесы Гёлетта «Модное лекарство», которую он поставил на сцене любительского театра в Шуази, был весьма схож с фабулой «Севильского цирюльника». Этот, можно сказать, классический сюжет, использованный и в «Школе жен», и в «Школе мужей», в основе которого лежали злоключения влюбленного старика, оставленного в дураках молодым соперником, был обновлен с помощью приемов итальянской и испанской комедии, имевших в своем арсенале переодевания, пародии и куплеты. В то время как Арнольф был просто тупицей, Кассандр — одураченный старик у Гёлетта — обладал некоторой долей того оскорбленного достоинства, что спасало Бартоло от превращения в полное посмешище. В «Модном лекарстве» в лице Жиля мы уже видим прототип двуличного и лживого Базиля, мастера клеветы. Но слугой, в будущем превратившимся в Фигаро, пока еще оставался итальянец Арлекин. Один из парадов, поставленных в свое время в Этьоле, был, на наш взгляд, одновременно и кратким изложением «Модного лекарства» и наброском «Севильского цирюльника».

Обманутый старик уже звался в нем Бартоло и очень походил на Гратьяно Балоардо, ставшего с середины XVI века героем комедии дель арте. Арлекин пока сохранил свое имя, но по профессии теперь был цирюльником. Красавец Леандр превратился в графа, приблизившись тем самым к благородному Альмавиве. Изабелла, или Цирцабелла итальянских парадов, поменяла свое слишком броское имя на имя Полина, и этот выбор легко объясним, ведь именно так звали мадемуазель Ле Бретон. В настоящем «Цирюльнике» Полина превратится в Розину.

Среди бумаг Бомарше Лентилак обнаружил несколько фрагментов, оставшихся от первых вариантов «Севильского цирюльника», и тщательное изучение этих уникальных документов подтвердило предположения. От первоначального «Севильского цирюльника», называвшегося тогда просто «Тщетная предосторожность», до нас дошли несколько куплетов: