Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

Это единственный из ротшильдовских дворцов, который сохраняет примерно тот же вид, в каком его оставили Ротшильды. Фердинанд умер в 1898 году, и Уоддсдон достался его сестре Элис, от которой в 1922 году перешел к ее внучатому племяннику Джеймсу де Ротшильду. Джеймс умер в 1957 году и завещал дом со всем содержимым Национальному фонду вместе с большим денежным пожертвованием на обеспечение должной сохранности.

Уоддсдон еще строился, а на другом чилтернском хребте поднимался уже другой дворец со шпилями – Холтон-Хаус, что возле Вендовера, построенный для кузена Фердинанда Альфреда. Он лишь немного уступал Уоддсдону по амбициозности. Эта колоссальная викторианская громада походила на французский замок XVIII века, но при этом в той или иной степени вобрала в себя целую дюжину архитектурных стилей. Внутри дворец был обрамлен в золоченую бронзу. В одном крыле разместился великолепный зимний сад. Если Ментмор был музеем, то Холтон – грандиозным местом увеселений, в нем даже был каток.

Холтон выделялся бы своей несообразностью практически в любом окружении, но среди березовых рощ и деревушек Бакингемшира он просто сбивал с ног. Элджернон Уэст[48] увидел в нем «преувеличенный кошмар вычурности, несуразности и неуместной роскоши». Юстас Бальфур, брат Артура Бальфура[49], выразился еще более осуждающе: «Редко мне доводилось видеть что-либо более чудовищно вульгарное. Снаружи он представляет собой мешанину из французского замка и игорного дома. Внутри плохо спланирован и кричаще изукрашен… О, как же это безобразно, какая же показуха! Это ощущение непомерного богатства, которым вам тычут прямо в нос! Уродливая лепнина, тяжелая позолота, все не на своем месте, а этот цвет шелковых гардин! Глаз еще не видел и перо не в состоянии описать ужасную безвкусицу этого зрелища».

Однако принцу Уэльскому все это, как видно, пришлось вполне по вкусу. Он присутствовал среди блестящего собрания гостей, посетивших новоселье в 1884 году, и после этого часто приезжал погостить.

Альфред доводил свое гостеприимство до абсурда. Прибывая на вокзал в Тринге, гости ехали по дороге, которую освещали лакеи с фонарями в руках. В комнатах их ждали корзины с цветами. Кучеры в ливреях день и ночь дежурили в каретах с запряженными лошадьми, на случай если вдруг кому-то заблагорассудится полюбоваться поместьем при лунном свете. А когда гости собирались домой, их нагружали подарками, цветами, фруктами из оранжереи, шоколадом и сигарами Альфреда де Ротшильда.

Фердинанд у себя в Уоддсдоне был не менее расточителен. Устраивая званый ужин с кронпринцем Австрии Рудольфом, он предложил приехавшим дамам новые платья от Дусе[50] (но когда Лили Лэнгтри захотела получить к платью еще и нижнюю юбку за счет Фердинанда, ей незамедлительно доставили счет с выговором, что, дескать, эта покупка «не одобрена»).

Асквит, глава либеральной партии, частый гость в Уоддсдоне, вспоминал ритуальный обмен репликами между слугами и гостями по утрам:

– Что вам подать, сэр: чай, кофе или шоколад?

– Чай.

– Какой, сэр: китайский, индийский или цейлонский?

– Индийский.

– Что вам подать к чаю, сэр: сливки, молоко или лимон?

– Молоко.

– Какое молоко, сэр: джерсийское, гернсийское или олдернийское?

«Признаюсь, – добавлял Асквит, – порой мне хотелось сказать „саркское“»[51].

И его наверняка бы ему принесли.

Кроме резиденций в Ментморе, Холтоне и Уоддсдоне, Лайонел, Леопольд и сэр Энтони владели соответственно домами в Тринге, Уинге и Астон-Клинтоне – относительно скромными. Холтон и Уоддсдон никому не пришло бы в голову назвать деревенским убежищем. Это был Мейфэр[52] на природе, и каждый раз, когда Альфред или Ферди ехали в Бакингемшир, они привозили с собой Лондон в специальных поездах или длинных вереницах золоченых карет. Альфреда совсем не интересовали сельские занятия, у него не хватало на них терпения. Это был человек небольшого роста, изящного телосложения, безупречно одетый, аристократичный и городской до невозможности. Казалось, он с некоторым пренебрежением взирает на мир томным взглядом полуприкрытых глаз, не вполне понимая, как к нему относиться, и мучительно стараясь отгородиться от него подальше. Он отдавал огромные деньги на помощь евреям-беженцам, но содрогался при одной мысли о каком-либо личном контакте с ними, и, несмотря на всю свою щедрость, он, пожалуй, больше одаривал богатых, чем бедных.

Если Альфреда увлекал какой-либо предмет, он не останавливался ни перед какими расходами. Если интересовался животными, то устраивал собственный частный зверинец, если музыкой – то личный оркестр. Он держал ложу в Ковент-Гардене, но часто приглашал оперных звезд выступать на званых вечерах у него в Холтоне и на Симор-Плейс.

Есть искушение записать Альфреда в разряд неисправимых дилетантов, но в Нью-Корте он проявил себя отнюдь не как дилетант. Возможно, он был не так предан банку, как другие члены его семьи, но прекрасно разбирался в операциях на денежном рынке и был дальновидным финансистом. Он стал первым евреем – директором Банка Англии, причем этот пост занял в возрасте двадцати шести лет, однако был вынужден уйти в отставку двадцать один год спустя: он просмотрел счет одного из клиентов банка, продавшего ему картину, чтобы узнать, сколько тот взял сверху. (Удивительно, что не изучил его счет до того, как купил картину.)

Альфред никогда не заседал в палате общин – может быть, потому, что во время выборов ему пришлось бы слишком тесно общаться с массами, – но интересовался политикой и был на короткой ноге со многими известными государственными мужами своего времени.

Как и братья, Альфред был прекраснейшим образом информирован о международных событиях, и, как и их, его тревожило растущее соперничество между Британией и Германией, ибо он был убежден, что мир в Европе зависит от способности двух стран наладить дружественные отношения. Располагая важными связями как в Лондоне, так и в Берлине, он мог использовать свое влияние, чтобы устраивать неформальные встречи между высшими британскими и германскими чиновниками. Так, в феврале 1898 года в Холтоне состоялась конференция за круглым столом, на которой присутствовали Артур Бальфур, министр иностранных дел, Джозеф Чемберлен, министр по делам колоний, и граф фон Гацфельдт, немецкий посол.