Смерть Артемио Круса - Карлос Фуэнтес

Яки бормотал:

— Обо мне не думай. У меня сломаны ноги.

Двенадцать? Или час? Солнце жарило все сильнее.

На одном из утесов показались косули. Кто-то из солдат выстрелил. Одна косуля исчезла, другая скатилась со своего пьедестала. Вильист спрыгнул с лошади и взвалил ее себе на плечи.

— Больше не сметь охотиться! — раздался резкий голос Сагаля, скалившего зубы в улыбке. — Тебе дорого могут обойтись выстрелы, капрал Паян.

Приподнявшись на стременах, полковник обратился к отряду:

— Поймите одну вещь, дурачье: карранкланы[52]наступают нам на пятки. Нечего зря тратить порох. Или вы думаете, что мы, как раньше, идем с победой на юг? Совсем наоборот. Мы разбиты и идем на север — откуда пришли.

— Но ведь, мой полковник, — послышался глуховатый голос капрала, — теперь хоть будет что пожрать.

— Тут пожрать на твою мать! — взревел Сагаль.

Отряд загоготал, а Паян привязал убитую косулю к седлу своей лошади.

— Не трогать ни воду, ни пищу, пока не сойдем вниз, — распорядился Сагаль.

А Он не сводил глаз с обрывистой тропки. Там, за поворотом, зияет пасть рудника.

Под копытами лошади Сагаля зазвякали узкие рельсы, на полметра выступавшие из входа в рудник. И Крус бросился вниз с коня, кубарем покатился по чуть наклонному стволу шахты. Огорошенные солдаты едва успели схватиться за ружья, а Он уже грохнулся в Темноте на колени. Прогрохотали первые выстрелы, послышались голоса вильистов. Прохлада подземелья освежила лицо, но от темноты закружилась голова. Вперед, только вперед: ноги, не чувствуя боли, несли его, пока тело не наткнулось На груду камней. Растопырив руки в стороны, понял: слева и справа штольни. Из одной тянуло свежим ветерком, из другой — спертым жарким воздухом. Кончики пальцев его распростертых рук ощутили разницу температур. Он снова побежал туда, где жарко, где штрек, видимо, шел вглубь. Сзади, звеня шпорами, бежали вильисты. Оранжевым огоньком вспыхнула спичка. А Он, в этот самый миг потеряв под ногами почву, свалился в вертикальный колодец, услышал глухой удар собственного тела о гнилую рудничную крепь. Наверху приближался звон шпор; стены шахты отзывались эхом негромких голосов. Беглец с трудом поднялся, попробовал определить размеры ямы, в которую упал, нащупать выход, куда бежать дальше.

«Лучше переждать здесь…»

Голоса наверху стали громче, словно шел спор. Он ясно расслышал хохот полковника Сагаля. Голоса стали удаляться. Вдали кто-то свистнул: резкий предостерегающий свист. Затем до его убежища донесся непонятный тяжелый грохот, продолжавшийся несколько минут. И — полнейшая тишина. Глаза привыкли ко тьме.

«Кажется, ушли. А может, ловушка. Лучше переждать здесь».

В духоте заброшенного штрека Он потрогал грудь, ощупал бок, нывший от удара. Колодец не имел выхода: наверное, рудничный тупик. Рядом валялось несколько прогнивших крепежных свай, другие подпирали зыбкий слой глины. Он удостоверился в надежности одной из свай и сел, прислонившись к ней, решив набраться терпения на несколько часов. Эта свая поднималась к бреши, через которую Он сюда попал. Было нетрудно вскарабкаться по бревну и снова добраться до выхода. Потрогал дыры в штанах и в кителе — золотые галуны содрались. Одолевали усталость, голод, сон. Молодое тело обмякло, ноги расслабились. Тьма и покой, учащенное дыхание и закрытые глаза. Стал думать о женщинах, которых хотел иметь: тела тех, что имел, не занимали воображение. Последняя была во Фреснильо. Разряженная проститутка. Из тех, которые плачут, когда их спрашиваешь: «Ты откуда? Зачем здесь ошиваешься?» Обычный вопрос, чтобы завязать разговор. Да и им нравится рассказывать сказки. А эта — нет, не рассказывала, только плакала. И война никак не кончается. Ясно, идут последние бои. Он скрестил руки на груди и попытался дышать ровно. Добить бы войско Панчо Вильи — и будет мир. Мир.

«А что буду делать, когда все кончится? Да и зачем думать, что все кончится? Незачем об этом думать».

Может, и в мирное время найдется, что делать. Он прошел всю Мексику — крест-накрест — и участвовал только в разрушении. Но ведь заброшенные поля можно снова засеять. Как-то в Бахио ему попалось на глаза прекрасное поле, около которого можно было бы построить док! с аркадой и патио, развести цветы и заняться земледелием. Смотреть на прорастающее семя, орошать посевы, оберегать цветущие растения, собирать плоды. Славная жизнь могла бы наступить, славная…

«Эй, не спать, быть начеку…»

Он ущипнул себя за ляжку. Затылок тяжелел, тянул голову назад.

Сверху не доносилось ни звука. Можно идти на разведку. Он оперся плечом о вертикальную сваю и нащупал ногой бугорчатые выступы на стенке колодца. Полез вверх, обхватив здоровой рукой бревно и переступая ногами с выступа на выступ; лез, пока не заскреб ногтями по полу верхнего штрека. Но теперь здесь, казалось, стало еще более душно и темно. Побрел к главной штольне и скоро почувствовал, что добрался до цели, потому что напротив душного штрека начинался штрек сквозной. Но там, дальше, где находился вход, не было видно света. Или уже стемнело? Может, Он потерял счет часам?

Ощупью добрался до входа в штольню. Нет, не ночь закрыла вход, а баррикада из тяжелых обломков скал, сложенная вильистами перед отъездом. Они замуровали его в этом склепе — пустом руднике.

Прихлопнули. От этой мысли замутило в желудке. Невольно расширились ноздри, ловившие воздух. Пальцы прикоснулись ко лбу, потерли виски. Но был ведь и другой штрек, сквозной. Ведь в него врывался воздух снаружи, с равнины, вместе с солнцем! Он бросился ко второму проходу. Да, сладкое свежее дуновение. Он шел, спотыкаясь в темноте, ощупывая руками стены. Вот пальцы раздавили каплю воды. Он прижался открытым ртом к стене, ища источник влаги. От потолка медленно катились холодные жемчужинки, одна задругой. Слизнул языком вторую, дождался третьей, четвертой. Опустил голову. Штрек, кажется, кончился. Он повел носом. Воздух шел откуда-то снизу, овевал щиколотки. Он опустился на колени, пошарил руками. Да, из какого-то невидимого заваленного прохода несло свежестью. Надежда придала сил: завал был непрочным. Он начал раскидывать камни, отверстие ширилось и наконец открылось. Оно вело в новую подземную галерею, в которой слабо мерцали серебристые прожилки. Он протиснулся в проход и только тогда понял, что во весь рост идти нельзя — можно только на четвереньках. И Он пополз на коленях, скорчившись, не зная, куда выведет его этот звериный лаз. Серебристо-серые прожилки да тусклые отблески золотых галунов — вот и все, что Он видел, продвигаясь ползком, как полумертвое пресмыкающееся. Глаза напряженно сверлили мглу, струйка слюны текла по подбородку. Рот, казалось, был полон тамариндов: от невольного воспоминания об этих фруктах била слюна. А может, это настоящий запах, который вырвался из какого-то далекого сада и вместе с ленивым воздухом равнины проник в этот тесный коридор? Да, обостренное чутье уловило свежее дуновение. Глубокий вдох, вдох. Полной грудью. Аромат близкой земли, который ни с чем не спутать, — особенно человеку, столько времени запертому в недрах гор. Узкая галерея шла все ниже и ниже и вдруг оборвалась отвесным срезом. Внизу темнело нечто вроде патио, покрытого песком. Он оторвался от скалы и упал на мягкую белую насыпь. Сюда уже добрались щупальца каких-то растений. Куда теперь?