Коктейль «Две семерки» (сборник) - Эдуард Тополь

Поэтому плотные израильские конверты с сургучными печатями бессильно лежали на дне чемодана, с которым я годами бомжевал в Москве.

В 1977 году вышел наш с Роговым фильм «Несовершеннолетние». Он прорвал цензурный запрет на освещение проблем подростковой преступности в СССР и стал хитом – за полгода фильм посмотрело пятьдесят миллионов зрителей! Наш консультант генерал-полковник Борис Тихонович Шумилин, первый зам. министра МВД Щелокова, пригласил меня к себе и сказал, что хорошо бы срочно сделать вторую серию. Косясь на стоящие под окном два больших холщовых мешка, из которых торчали знакомые мне увесистые засургученные конверты, я сказал: с удовольствием напишу сценарий, у меня и замысел уже есть – о подростковой проституции. Вот только где мне, Борис Тихонович, писать? Я уже десять лет живу в Москве без прописки, нарушаю закон…

Замминистра МВД покраснел от моей наглости, его адъютант больно пнул меня под столом ногой, но я продолжал:

– Я не прошу у вас прописку, Борис Тихонович. Но, как член двух творческих союзов и автор двух лучших фильмов для детей и юношества, не могу ли я за свои деньги купить в Москве однокомнатную кооперативную квартиру с правом прописки в ней?

– Ладно, – хмуро сказал Шумилин. – Принеси мне об этом письмо от Союза кинематографистов. И через десять дней будет у тебя разрешение. Но ты время не теряй, садись и пиши вторую серию.

Конечно, я тут же помчался в Союз кинематографистов, и там знаменитые сценаристы Метальников и Гребнев вдвоем сочинили письмо на имя председателя Моссовета Промыслова о том, что без такого замечательного, талантливого и пр. и пр. сценариста, каким я являюсь, советское кино просто жить не может! И все руководство Союза – Кулиджанов, Соловьев, Караганов и еще двадцать с чем-то классиков советского кино – это письмо подписали.

Но ни через десять, ни через двадцать дней никакого разрешения не случилось. А вместо него ко мне в болшевский Дом творчества прикатил полковник милиции – адъютант Щелокова. Он поставил на стол бутылку коньяка и сказал:

– Извини, Эдуард. Шумилин выполнил свое обещание и отнес Промыслову письмо от руководства вашего Союза. Но Промыслов спустил это письмо в Комиссию старых большевиков при Моссовете, и вчера мы получили ответ: твое проживание в Москве Комиссия «целесообразным не считает». Это, конечно, из-за твоего «пятого пункта»! Но Борис Тихонович просил передать тебе, что власть Моссовета распространяется только на Москву. Так что давай выберем тут в области кооперативный дом, и мы тебя в нем сами пропишем.

– Спасибо, старик, я подумаю… – сказал я.

И как только полковник уехал, достал со дна чемодана плотный израильский конверт с сургучной печатью.

* * *

– Здесь, в Нью-Йорке, я увидел именно то, что хотел увидеть, – огни, небоскребы, огромный город и огромные просторы! – рассказывал мне Пономарев, сидя в своей квартире на тридцатом этаже, что на Сорок третьей улице Манхэттена. – И душа моя понеслась по всему городу! Всюду я искал джазовые клубы, и всюду я их находил. И так началось мое знакомство с легендами джаза. Я же своих героев никогда до этого не видел. Они у меня существовали только в звуковом ряде. А тут – вот они, живые, настоящие и играют настоящий джаз! Конечно, я хотел играть с ними. Но… Меня в этом мире еще никто не знал. А я уже хорошо говорил по-английски – после встречи с черным американским профессором я его четыре года долбил! Когда прилетел в Нью-Йорк, Толстовский фонд определил меня на «привилегированную» должность продавца в магазине кухонных принадлежностей. Но я же не за этим в Америку приехал, чтобы продавать кухонные принадлежности. У меня была мечта – работать джазовым музыкантом. И я потихоньку стал на всяких халтурах играть – на свадьбах, в ресторанах. А однажды прихожу в джазовый клуб и говорю: «Ребята, а можно мне с вами поиграть?» Руководитель их, до сих пор помню, смотрит на меня и спрашивает: «А ты откуда?» Я отвечаю: «Из Москвы, трубач». – «А ты Пономарева знаешь?» – «Так я и есть Пономарев!» – «А, тогда давай, играй! Мы про тебя уже знаем». То есть без ложной скромности скажу, что где-то через год после моего приезда весь джазовый Нью-Йорк знал, что приехал малый из Москвы, который играет как легендарный Клиффорд Браун.

* * *

В Нью-Йорке Толстовский фонд опекал тогда русских эмигрантов, а израильское агентство «Сохнут» – еврейских.

Поскольку в анкетах моя профессия была обозначена одним словом «писатель», меня направили на работу в самый престижный на то время книжный магазин издательства «Харпер энд Роу» на Сорок пятой улице. Грузчиком. Однако на эту «привилегированную» работу меня, к сожалению, не взяли. Оказалось, что американским грузчикам нужно владеть двумя языками – английским для общения с менеджерами магазина и испанским для общения с коллегами-грузчиками. А я не знал ни того, ни другого. После этого меня не взяли грузчиком на фабрику конвертов, кассиром в банк и еще куда-то, уже не помню. Недельное пособие, выданное мне в «Сохнуте», закончилось, я оказался на улице. Но тут Юра Радзиевский, бывший легендарный капитан рижской команды КВН, а к моменту моего приезда в США уже миллионер и хозяин переводческой фирмы «URAmerica», по старой дружбе подкинул мне первый заработок – за пять долларов в час покрасить его новый офис на Пятой авеню. Второй заработок и тоже по старой дружбе мне подкинул Эфраим Севела – ему я по доллару за страницу перепечатал на машинке и отредактировал его детский роман про мальчика и медвежонка. А третья работа нашла меня сама – раввин Бернстайн, который туристом прилетел в Киев и стал в Бабьем Яру молиться за души тысяч расстрелянных там евреев, партизан и коммунистов, и которого киевские гэбэшники прямо из этого Бабьего Яра притащили в подвал киевского ГБ, где трое суток пытали, сломали палец и научили русскому мату – так вот, этот ребе Бернстайн, вернувшись в Нью-Йорк, тут же основал маленькое издательство «Ал Тидом» («Призыв»), где решил издавать по-русски еврейские религиозные брошюры, чтобы в отместку киевскому КГБ нелегально забрасывать их в СССР. Услышав, что в Нью-Йорк прилетел «писатель», он взял меня составителем и редактором этих брошюр с окладом сто пятьдесят долларов в неделю. Правда, я так рьяно взялся за дело, что проработал только пять недель – за это время я отредактировал не то четыре, не то пять книжонок, и Бернстайн мне сказал: «That’s enough, ибёнат! You made me works for бляд a year!» Хватит! Ты обеспечил мне работу на год!

* * *

– В один прекрасный день, – продолжал Пономарев, – звонит мой приятель, тоже бывший москвич: «Арт Блэйки в клубе “Fifth Spot”!» А Блэйки, чтоб ты знал, был в то время суперзвездой американского джаза, создателем самого знаменитого в мире джаз-бэнда «Jazz Messengers» и моей иконой в джазе. Я, когда уезжал из совка, сказал Регине Козаковой, писательнице и в то время жене артиста Козакова, что в Америке буду играть у Арта Блэйки. Так она мне недавно рассказала, что когда я от них ушел, она рыдала – думала, что я с ума сошел… Но не важно. Я, конечно, бегу в этот клуб, сижу в первом ряду. Тут выходят музыканты, а рядом с ними – кто, как ты думаешь? Арт Блэйки! И вот они начали играть, и что, ты думаешь, они играют? «Joy Spring»! Одну из моих самых любимых баллад Клиффорда Брауна! Короче, наступил перерыв, Арт Блэйки сходит со сцены, и вдруг кто-то из публики говорит: «Эй, Арт! Посмотри – вот этот русский малый, приехал из Москвы, а играет как Клиффорд Браун!» Блэйки на меня смотрит: «Ты кто такой?» Я говорю: «Я трубач из Москвы». – «А где твоя труба?» И для меня это был первый урок! На следующий день я, конечно, прихожу уже с трубой, снова сижу в первом ряду, слушаю. Начинается перерыв, и опять Арт Блэйки сходит со сцены, я к нему: «Мистер Блэйки, вы сказали, что сегодня я смогу с вами поиграть». Он как-то невнятно кивнул и прошел мимо. Но я жду. И вот наступает последнее отделение, они играют, а Блэйки сидит прямо передо мной и делает вид, что в упор меня не видит. А время идет, уже подходит конец их концерта, и сердце мое в буквальном смысле рухнуло в пятки! Говорят, что люди перед смертью видят всю свою жизнь. А я сидел и под их музыку видел всю свою дорогу в эту Америку, к этому Арту Блэйки – и Москву, и друзей, которых я бросил, и маму, которая рыдала… И вдруг… Вдруг он мне рукой машет – мол, давай, иди сюда и играй. А он в этот вечер пригласил еще одного парня поиграть. Потом оказалось, что это был Джимми Лавлейс, блестящий джазист-барабанщик. Джимми сел за барабаны на место Блэйки, и мы с ним начали играть. Но только стали играть – слышу, какой-то сбой в барабанах! Звук другой – звук Арта Блэйки! То есть, он, как только меня услышал, вернулся на сцену и попросил Джимми освободить место, стал сам играть со мной! Я своим ушам не поверил и на нашем музыкальном языке спрашиваю его своей трубой: «Это вы? Вы?!» А он бьет в барабан: «Я! Я! Дуй!» А я ему: «Вы слышите, что я разговариваю на чистом языке джаза?» А он опять: «Да, да! Слышу! Играй!» Я снова: «И вы понимаете, что я не какой-то там турист и придурок?» Он мне: «Ты с нами, с нами!» И по барабанам вот так: «Пубум-бум, пубум-бум!» И всё – душа моя понеслась!..