Мальинверно - Доменико Дара

сложенные вместе, мы были бы совершенством, но он умирает до нас, и, может, смерть его – это жертвенность, придающая смысл жизни выжившему, его поискам недостающей половины.

Я направился к могиле Эммы. Есть ли логика в любви? Не она ли заменяла моего отсутствующего близнеца, не она ли была человеческим ухищрением, заполняющим врожденную пустоту? Я подумал о сиамских близнецах, о двуликом Янусе, о платоновском андрогине, о единстве и его усеченной половине.

Начиная с загадочного появления ожившей Эммы мои мысли были только о ней. В дни, последовавшие за нашей встречей, я надеялся, что она вернется, но не отчаивался, а думал, что мы можем пересечься на улице, в магазинах, перед выходом из бара.

В библиотеке тоже, когда я слышал чьи-то шаги на лестнице, первая мысль, что это она.

Чтобы выглядеть достойно при встрече, я стал надевать серую рубашку, приходил в ней даже на кладбище и стал пользоваться рабочими рукавицами, чтобы не испачкать руки. Тогда же я начал пользоваться бриллиантином, чтобы волосы во время работы не вставали дыбом.

Если раньше все происходило у ее могилы – мысли, полеты фантазии, учащенное сердцебиение, то теперь достаточно было выйти из дома, чтобы это случилось с удвоенной силой, ибо каждое пересечение параллелей и меридианов могло оказаться избранным местом встречи. Если при приближении к фотографии меня охватывала дрожь, то это была надежда, что, свернув за угол, я встречу Эмму во плоти, в черном, в знак уважения к своей видимости.

Домой я вернулся на полчаса раньше, наскоро пообедал, сел на диван, ногу положил на стул и на больное место – грелку. Незаметно заснул, примерно на час.

После сна боль стала меньше, поэтому я отправился на комбинат, посмотреть на привезенные книги.

Ворота у них всегда были открыты. Я вошел, огляделся по сторонам в поисках своего друга Плутарха Санджинето, спросил у проходящего мимо рабочего.

– Он в прессовальне. Я как раз туда, могу кликнуть.

Плутарх появился через несколько минут.

– Пошли, посмотришь.

Он был прав, отменная свалка, много книг в приличном состоянии, обидно представить, что вскоре они попадут на конвейер и превратятся в кашу.

– Сколько можно взять?

Он принес два джутовых мешка.

– Складывай в них все, что сочтешь нужным, потом я отволоку под навес, а после этого притащу в библиотеку.

Выбрать было нелегко: я отбрасывал книги, уже имевшиеся у нас, и останавливался на не известных мне названиях и авторах, которых никогда не читал. Будь моя воля, я бы торчал здесь до вечера.

Когда оба мешка были наполнены, я позвал Плутарха, который отнес их в надежное место, под навес перед складом. Спросил, не найдется ли у него пакет, и отобрал с десяток книг, чтобы унести их с собой: несмотря на досаждавшую мне ногу, с пустыми руками я вернуться не мог. Я уже уходил, когда увидел рабочего, взобравшегося на автокар и вилами скидывавшего на конвейерную ленту груды этих книг. Я наблюдал, как стальные когти впиваются в бумагу, как книги превращаются в макулатуру, покорно устремляясь к уничтожению, и мир показался мне величайшей несправедливостью.

Мне известна финальная часть этой депортации. С конвейера книги попадают в огромные чаны на колесах; когда один наполняется, подается другой. Полный чан проезжает несколько метров и сбрасывает свое содержимое под пресс. Через мгновение пресс глухо падает и получается бумажный куб. Безымянный. Угнетающий.

Так умирали книги – мучительно и внезапно, как в автомобильной аварии или от разрыва сердца.

Я вышел, глухой стук пресса звучал в голове, а в глазах возникали книги, утешавшие, помогавшие, развлекавшие, ставшие инертной материей.

С этими ощущениями я провел остаток дня в библиотеке. Водрузил принесенную стопку книг на стол и принялся их рассматривать перед тем, как взяться за каталогизацию и расстановку по стеллажам. Не все из отобранных изданий были в хорошем состоянии.

В каталоге городской библиотеки Тимпамары существует указательный номер, которого нет нигде. Книги, которые я приносил с комбината, часто находятся в плачевном состоянии – без обложки, с испачканными, разорванными или недостающими страницами, но их все равно стоило сохранить, особенно редкие издания. К их каталожному номеру я добавлял аббревиатуру ДЕФ, указывавшую, что в книге имеются повреждения. Они хранились на отдельной полке. Книги здесь не выбрасывают. Об этом свидетельствовали разрозненные страницы, которые подбирали и хранили рабочие комбината. Я правильно поступил, применив на практике их опыт, в противном случае лишил бы себя возможности увидеть то, что вряд ли попало бы мне в руки.

Четвертая из отобранных в тот день книг была издана в девятнадцатом веке: «Трактат о науке и искусстве акушерства» Антуана Дюже́, – ее я взял, потому что нечасто попадаются книги позапрошлого века, но также и потому, что она была снабжена прекрасными иллюстрациями. Должно быть, она долго мокла под водой – половина страниц, включая обложку, были влажными и выцветшими. Это была седьмая по счету книга девятнадцатого века из хранившихся в библиотеке, но не это представляло ее ценность в моих глазах, а иллюстрация на сто двадцать первой странице, на которую я натолкнулся случайно.

Два близнеца в материнском лоне.

Тут был ряд репродукций поз, которые близнецы принимают внутри плаценты: сближаются, лежат валетом, поворачиваются друг к другу спиной, но среди всех прочих положений одно особенно привлекло мое внимание.

Подпись под ним гласила: «Положение объятия».

Нежность необыкновенная: один братец обнимал другого за шею и прижимался к нему щекой, глаза обоих закрыты.

Обезоруживающе. Одно маленькое существо своим телом защищало себе подобного, словно говоря: ты не волнуйся, братишка, я не дам тебя в обиду за пределами этого мира, который есть и останется нашим. Но чтобы защитить, он должен был родиться первым.

Чтобы защитить меня, Ноктюрн заключил сделку со смертью. Как на иллюстрации, за минуту до того как я с ним распростился навечно, он обнимал меня, как бы говоря: живи ты, а я как-нибудь обойдусь.

На этой картинке были он и я. Наша предродовая фотография. Я сделал то, чего раньше и не подумал бы сделать: взял железную линейку и по ней оторвал страницу. То, что книга была повреждена, облегчало чувство моей вины.

На улице, возле фонтана, рыли землю для укладки труб. Оглушающий стук отбойного молотка вызвал в памяти грохот пресса.

Я закрыл окна.

Посмотрел на заплесневевшие книги, которые поместил сюда в первые дни работы в библиотеке, опасаясь, что плесень перекинется на другие издания. Я их спас от печальной участи на комбинате.

За истекшие годы они пришли в полную негодность. Но и они заслуживали справедливой смерти.

Их достойные