Везунчик Джим - Кингсли Эмис

— Нет, я не могу с ним порвать, если только… Просто не могу. Поздно отступать. Все должно идти как идет. Такой уж он человек, ничего не поделаешь.

Диксон, боясь задуматься, что подразумевается под «все» и как конкретно это «все» идет, поспешил уточнить:

— Так у вас с Бертраном планы на будущее?

— Лично я пока ничего не планировала, а он, похоже… он планировал. Планирует… Мне кажется, он хочет жениться на мне, хоть об этом и не говорил.

— А вы хотите выйти за него?

— Я не знаю.

Все, кажется, больше из нее пока не вытянешь. Диксону пришло в голову, что, кроме голоса, у него ни единого доказательства наличия Кристины в такси. Он посмотрел направо, но наткнулся всего-навсего на тень, гуще и неопределеннее остальных теней. Кристина как застыла, не шуршала ни платьем, ни обивкой. Духами от нее не пахло — то ли она ими не пользовалась, то ли Диксон не улавливал. И был еще очень далек от мысли, что проверить можно, если протянуть руку. Плечи и шляпа таксиста, смутно различимые за счет фар и приборной панели, в известном смысле казались реальнее. Диксон уставился в боковое окно. Перед глазами замелькали коттеджики, садики; Диксону вдруг стало хорошо-хорошо. Поздняя поездка была из абсолютного меньшинства событий желательных. В кои веки Диксон делал то, что хотел, — и был готов расплачиваться. Арабская пословица, одобряющая такую жизненную позицию, явно не закончена: к «бери что хочешь и плати за это» следует добавить: «что гораздо лучше, нежели по принуждению брать что не хочешь и платить за это». Еще один аргумент в пользу его теории приятных вещей, которые приятнее вещей неприятных. Неразделенное присутствие Кристины вещь очень приятная, до такой степени приятная, что чувства перегружены, как желудок обжоры. А голос! Чудесный, удивительный! Чтобы послушать еще, Диксон спросил:

— А каковы картины Бертрана?

— Вообразите, мне он их не показывает. Принципиально. Не хочет, чтоб я рассматривала его как художника, пока он сам себя так не рассматривает. Но мне говорили, что картины хорошие. Правда, говорили приятели Бертрана.

Каким бы возмутительным бредом ни веяло от этой позиции, саму позицию Диксон расценил как заслуживающую некоторого уважения или как минимум удивления. Велик, наверно, соблазн предъявить доказательства своей профессиональной состоятельности, польстить ближнему ролью критика и в то же время показать себя милягой и скромнягой, критики жаждущим и критику учитывающим; вдобавок прозрачно намекнуть на залежи духовных богатств. Диксон порой сам жалел, что личностный рост не подтверждается у него писанием стихов.

— Должна заметить, — продолжала между тем Кристина, — не каждый день попадается человек с амбициями. Я не говорю об амбициях вроде пойти на свидание с кинозвездой. Наверно, вам это смешно покажется, только я уважаю Бертрана, потому что он нашел себе занятие в жизни, настоящее занятие, которое не на одно только зарабатывание денег направлено или на удовлетворение личных интересов. С этой точки зрения даже не важно, хорошие у него картины или плохие. Не важно, нравятся ли они другим людям — главное, что для Бертрана они означают душевную работу.

— Постойте: если человек всю жизнь делает только то, что ему одному нравится, разве он тем самым не потакает личным интересам? Разве он не эгоистичен?

— Ну, в той или иной мере каждый эгоистичен. Вы должны признать, что есть разные степени эгоизма. Признаете?

— Да уж куда деваться. Но подумайте, ведь амбиции Бертрана как бы вычеркивают вас из его жизни.

— Что?

— Ну, например, вы хотите с ним пойти поразвлечься, а он занят — картину пишет. Вам не обидно?

— Обидно, но я с собой борюсь.

— Зачем?

— И уж конечно я ни за что ему своей обиды не покажу. Это непросто. Быть подругой художника — совсем не то, что быть подругой заурядного человека.

Ввиду нового чувства к Кристине, лелеемого весь вечер, Диксон должен был счесть последнюю реплику нежелательной, но заодно счел и прегадкой. Услышь Диксон такое с киноэкрана, отреагировал бы точно так же, как сейчас — скривился бы в темноте, будто лимон съел. Впрочем, эту лазейку подростковой бездумности в безукоризненном викторианском фасаде Диксон обнаружил не без облегчения.

— Я вас не совсем понимаю, Кристина.

— Наверно, я неточно выразилась. Я хотела сказать, работа отнимает у художника очень много, в эмоциональном плане. Так вот, на близких у него просто почти ничего не остается, если только он настоящий художник. Я думаю, у настоящего художника есть особые потребности, а близкие должны их удовлетворять по мере сил и с вопросами не лезть.

Диксон не рискнул ответить. Даже если абстрагироваться от его собственной точки зрения, он достаточно натерпелся с Маргарет и вправе принимать в штыки всякое упоминание об особых потребностях в чем бы то ни было, требующих удовлетворения по мере возникновения — кроме потребностей, могущих быть удовлетворенными посредством серии пинков под зад. Затем Диксон сообразил: не иначе Кристина цитирует, пожалуй, бессознательно, либо своего приятеля, либо какую-нибудь гнусную книжонку, которую этот приятель ей подсунул с целью приравнять себя в ее глазах к детям, инвалидам и невротикам, — желание, прикинул Диксон, не стоящее обличительных речей и порчи всей поездки. Диксон нахмурился. До последней минуты Кристина вела себя и говорила так разумно, что просто не верилось, что она и девушка, которая вместе с Бертраном насмехалась над ним в доме Уэлчей, — одно лицо. Поразительно, как женщины мимикрируют под своих мужчин, даже под тех, с кем совсем недолго встречались. Если такой мужчина — плохой человек, тем хуже для женщины; если хороший — тем, соответственно, лучше. Попади Кристина в хорошие руки, ее можно было бы отучить от великосветских замашек и околобогемного подобострастия — или хоть поубавить того и другого. Э, мистер Диксон, уж не вообразили ли вы, будто вы ей подходите? Боже упаси, сам себе отвечал Диксон.

— Джим, — сказала Кристина.

Оттого, что она впервые назвала его по имени, у Диксона волосы зашевелились.

— Да? — осторожно отозвался он. И поерзал.

— Вы сегодня были так терпеливы со мной, я только о себе и говорила, а вы слушали. Вы производите впечатление здравомыслящего человека. Хочу спросить у вас совета. Вы не против?

— Нет. Вовсе нет.

— Только вот что: я вас спрашиваю исключительно потому, что хочу услышать ваше мнение. Это единственная причина. — Она выдержала паузу и добавила: — Понимаете?

— Да, конечно.

— Хорошо. Вот скажите: хорошо я сделаю, если выйду за Бертрана? Ну вы же видели нас вместе.

Диксона покоробило.

— Разве это не вам решать?

— Конечно, это мне решать. Это я могу выйти за Бертрана, а могу не выходить. Но мне нужно ваше мнение. Не надо мне советовать, просто скажите, что вы лично думаете.

Тут бы Диксону и начать массированную бомбежку Бертрандии — а он почему-то не начал. Обоснованное порицание врага, подкрепленное кратким пересказом разговора с Кэрол, на данном этапе давало все шансы на полную победу или как минимум могло повлечь тяжелые потери. Однако ни того ни другого Диксон не хотел и промямлил только: