Удавшийся рассказ о любви - Владимир Маканин

И улыбнулась:

– Так что начистоту – либо ты со мной, либо ты с ними. Либо да, либо нет.

И еще улыбнулась:

– И если ты молчать будешь, то тоже значит, что ты сказал «нет». Вот так, Юрочка…

И еще сказала:

– Смотри не пожалей после. – Она улыбалась, а вода оказалась на уровне ее рта, она закашлялась, несколько раз дурашливо хлопала себя рукой по спине, и тут уж было ясно, что она плачет, хотя на лице-то видны были только брызги, вода.

Сейчас боль была вполне притихшая, тупая, и была она от понимания того, что Галя, вернувшись к мужу, живет в привычном своем окружении – и живет очень спокойно. В этом «спокойно» и крылась для него боль, оттуда она и выглядывала… Лапин сидел в своей служебной комнате. Он горбился над протоколом, переписывал, и время от времени его тянуло к окну – глядеть на буран и ничего не делать.

Постучав, вошла уборщица.

– Вот штука… Дочка опять замуж вышла, – уборщица вытирала с подоконника пыль.

– Как опять?

– Вот так. Взяла и опять вышла.

Уборщица замолчала и не пояснила. «Ничего страшного, мать», – хотел было наугад сказать Лапин, но осекся. Было две уборщицы: одна – вот эта, старенькая, и была другая, обижавшаяся на слово «мать». Эта не обижалась, но Лапин уже осекся и только смотрел на руки ее и на тряпку.

– Пылить буду, – сказала она, берясь за швабру.

Вот и предлог. Лапин тут же встал из-за стола – вышел. В коридоре было пусто, гулко и ободранно: ремонт. Под ногами валялись битые стекла и штукатурка. В придачу в прокуратуру (как и во всякое ремонтируемое здание) проникли, прячась от холода, птицы, и Лапин никак не мог к этому привыкнуть. Воробьи, голуби и даже, кажется, вороны, они хозяйничали в этой половине здания, то есть как хозяйничали – по углам жались в страхе. Птицы были намерзшиеся: помалу и неохотно летали они.

Он брел вдоль больших белых коридорных окон – белых, потому что сыпал снег. Вот это Лапина и притягивало. Он всегда сдержан, особенно на работе, это его черта. Ему двадцать девять лет. Для многих удивительна была та ровность, с которой он начал работать, – даже в первые, ранние годы за Лапиным не замечалось обычных вспышек отчаяния или озлобления, тех злых минуток, что сопутствуют формированию следователя.

Самому Лапину это удивительно не было: еще в прохладных и чистых комнатках детдома он слышал о себе: «Хороший мальчик. Звезд с неба не хватает, но за него можно быть спокойным. Ровный…»

Лапин стоял у окна, а за окном сыпал и сыпал снег. Буран мчался над крышами – благодарность снегу стала для Лапина ясным и длительным ощущением, и он как бы забылся.

* * *

Он услышал шаги.

Лапин отметил даже не сами шаги, а то, что кто-то остановился на робком расстоянии, боясь или не решаясь позвать его по имени-отчеству. Лапин оглянулся и увидел огромную фигуру Щемиловкина (доброе и покорное лицо неудачливого грабителя). Щемиловкин мялся с ноги на ногу и молчал. Лапин спохватился: не бродил ли Щемиловкин из двери в дверь по коридору, не спрашивал ли у каждого встречного про «своего» следователя?

– Искал меня долго? На Скумбриева не наткнулся?

– Кто это?

– Ну Скумбриев. Помощник прокурора.

Щемиловкин молчал, смотрел не моргая большими воловьими глазами. Он не знал, натыкался ли он на Скумбриева; он не знал Скумбриева; он не знал, что такое помощник прокурора, он ничего такого не знал – сорок четыре года, угрюм, работал в котельной и имел двух детей. И впервые в жизни был грабителем.

Лапин надел пальто, натянул на голову свой берет, затем они спустились по лестнице – вышли. Снег ударил сильно и густо, нельзя было открыть глаза. Щемиловкин нащупал ногами заметенную тропу из прошлой наледи, он долго нащупывал, ворошил снег, и затем они двинулись. Оба сутулились, огромный и покорный Щемиловкин был похож на Деда Мороза. Лапин, прикрывая рукой лицо, сказал ему, что тебе бы, дескать, ребятишкам подарки носить, елочки наряжать зеленые, а не магазины грабить.

– Что? – Щемиловкин не слышал, ветер свистел.

Они шли меж домами по белой пелене. Щемиловкин ежился и зяб – Щемиловкин не был грабителем в буквальном смысле: другие, опытные обдумали всё и всё сделали, а Щемиловкин взял для них у жены ключ от магазина, в котором работала его жена. Ограбив, они для отвода глаз пробили ломом дыру в потолке, – дескать, через чердак ограбили. Они схитрили, скрылись, они сейчас, должно быть, пили горячий чай или там водку, а Щемиловкин уже попался, уже шел рядом с Лапиным и мерз.

Стал виден магазин, небольшой одноэтажный магазинчик. Там, весь во вьюге, в пурге, ходил оперативник, зябкий и тонкий. Кругом стояли высокие дома, а из теплых окон, должно быть, посматривали иной раз на этого несчастного. Подошли ближе. Лапин вгляделся в оперативника, но лица не узнал, лицо было незнакомо. Лапин спросил, почему он не вошел внутрь, ведь холодно.

– Так, – замялся оперативник. Лапин двинулся к дверям магазина, и рядом Щемиловкин греб снег тяжелым медвежьим шагом. Они были уже у самых дверей, когда оперативник вдруг закричал им сзади. Оперативник приблизился и шагов с пяти опять что-то крикнул, но слов было не разобрать, вьюга сносила в сторону, и Лапин лишь безразлично махнул рукой.

В магазине тепло, показалось тепло и тихо после вьюги. Лапин дал свет, включил одну из ламп, и винный отдел так и заблистал в полумраке. Никто ничего из примет не трогал. Ведро с водой для уборки и швабра так и стояли в углу – обычный пустой магазин, прилавок, отделы, вот только дыра в потолке, пробитая ломом. И горка мусора на полу под этой дырой.

– Садись, сядем давай, – стулья нашлись, и оба сели, и Лапин неторопливо начал уговаривать Щемиловкина, чтобы он сознался: ну неужели же не видно и не ясно, что дыра эта изнутри пробивалась? Значит, проникли. Значит, ключи имели. Значит, Щемиловкин дал им эти ключи… Лапин говорил долго. Затем он спросил, хорошо ли Щемиловкин жил с женой. Он хоть как-то хотел стронуть Щемиловкина с места, чтоб не молчал тот, не за этим пришли.

– Жили как жили. Хорошо вроде.

– Десять лет она в магазине этом работала?

– Десять.

Допрос тянулся медленно, и было слышно вьюгу за стенами. Тяжелодумный Щемиловкин мог очень естественно молчать и десять минут, и полчаса, и час. Вот только деться ему было некуда – Щемиловкина видел сторож той ночью, опознал. Сторож, возможно, видел и больше, но смолчал и этого большего не сказал. Лапин помнил встревоженное лицо сторожа. Сторож был пуглив, тих, махрой и землей пахла его шапка с одним ухом; сказал что-то, и ладно, и спасибо, и трудно требовать от него большего.

Лапин говорил (он перешел на суровый тон);

– Ну хорошо. Ну ладно. Смотри туда, Щемиловкин… Разве не заметно на потолке? Разве по ударам не видно, что ломом били изнутри?