Удавшийся рассказ о любви - Владимир Маканин

И еще говорил, упор на жену делал:

– Ну ладно, ладно. Зачем же ты ходил к магазину той ночью? Жена что делала? Жена твоя что делала в это время?

Лапин не обманывал себя и вполне понимал, что Щемиловкин будет молчать, молчать, молчать. И только где-нибудь к маю сознается. Семья, дети, время… вот время-то и уговорит этого тяжелодума. А Лапин долбить будет в одно, как дятел, душу ему тревожить. К маю сознается. Февраль… март… апрель… Май, зимы не будет, снега уже не будет.

Из дыры, из пролома вверху, летел небыстрый снег, снежинки по одной вычерчивали круги – большое мокрое пятно расползалось от них на прилавке около пустующего мануфактурного отдела. Собственно, мануфактурный отдел, за перегородкой, и был разграблен. Щемиловкину, должно быть, ничего, кроме ситчика, на долю не выделили, где-то спрятал в страхе. Ситец как раз к маю и будет смотреться… Лапин говорил, убеждал его. Щемиловкин молчал, нагнул голову, большие руки свесил к полу.

– Приве-е-ет!

Ввалился оперативник. Не тот, что замораживался живьем на улице, а другой – этого Лапин знал не первый год.

– Дверь прикрой лучше. А где тот ненормальный, чего он мерзнет?

Оперативнику хотелось смеяться, он давился, фыркал. Чтобы отвлечь себя, чтоб не расхохотаться в голос, оперативник стряхивал снег с рукавов, с груди и опять с рукавов.

– Понимаете, Юрий Николаевич, он не признал вас в лицо. Новенький. Вот чудак-то. Он испугался вас, не знал, кто вы. Повезло, можно сказать. Еще бы, говорит, шаг вы сделали, и я бы… – оперативник сделал быстрый и очень точный жест, каким стреляют из кармана. Он смеялся. Он все стряхивал с себя снег и как бы отвлекал себя этим от откровенного хохота. – Новенький, Юрий Николаич. А вообще парень хороший, не зануда. И стреляет молодцом, милый такой, из деревни только что…

– «Милый такой»… Еще немного, и этот «милый» кишки бы мне выпустил. А ты где грелся?

Оперативник делал вид, что не слышит, или в самом деле не слышал. Он шумно дышал и что-то топтался у прилавка, отошел туда и долго топтался,

– Чего ты там?

– Красненьких возьму немного, Юрий Николаич.

– Вино, что ли?

– Нет, нет. Вот этих.

На прилавке, разбросанные при грабеже, то есть при подделке под торопливый грабеж, валялись дешевые алые конфетки. Оперативник снял перчатку и подгребал их по одной замерзшими пальцами.

Вышли все вместе.

Теперь метель била в спину. Крепким и старым кораблем глядело здание прокуратуры сквозь летящий снег. Крыша была совсем занесена, и дом глядел очень старым. Более ста лет был этот дом невеселым учреждением…

– Мне домой? – это спросил Щемиловкин. Он растревожился расспросами Лапина, полуторачасовым свиданием вместе, и не так просто ему было уйти сразу. Они стояли у входа в прокуратуру. – Значит, мне еще раз будет бумажка… Ага. Понял. Значит, вызов будет. Значит, так, – повторил Щемиловкин.

И пошел.

– Чего он? Первый раз? – спросил оперативник.

– Первый.

– А старый уже.

Оба, хоть и мерзли, постояли и посмотрели, как уходит Щемиловкин, как исчезла сначала голова, а затем и темное пятно спины пропало в снежной мути.

Лапин поднялся наверх. Он прошел коридором (ремонт, штукатурка под ногами и ободранные стены). Он проходил мимо комнаты с первым номером и привычно заглянул, спросил, нет ли ему чего новенького? Нет? Ну, спасибо… Здесь тихо и мирно сплетничали секретарши, курьерши и какая-нибудь заблудившаяся душа машинистки. Это пульс прокуратуры, малый мадридский двор, самые сведущие люди. Конец дня, что им было делать?.. Здесь же оказался и этот молоденький следователь. Оперяется. Увидел Лапина и смутился. Сразу сделал лицо, дескать, нет-нет, вовсе не собираю кухню начальства, зачем мне это? Нет-нет, Лапин, вовсе не через женские языки и не через женские добрые руки начинаю жизнь – что мне эти болтливые языки, Лапин? Что нам эти бабы? Я просто так, я случайно, я сейчас уйду…

Лапин сказал три слова машинистке, взял перепечатанные протоколы и вышел. Его окликнули; вышедшая вслед, спохватившаяся машинистка сказала, что просил зайти прокурор.

– Опять? – спросил Лапин.

Лапин не то чтобы задумался, он попросту оттаивал лишнюю минуту после снега и ветра. Опять? Или это утренний вызов, дошедший запоздало? Он оттаивал, а машинистка стояла перед ним, и коридорный сквозняк шевелил ее старенькое платьице и черные нарукавники. Жмясь к стене, пролетела темная птица. Машинистка пугливо вскрикнула:

– Ой!

Лапин двинулся дальше. Он вошел в кабинет прокурора, увидел настольную лампу и склонившуюся к ней голову. Лапин распахнул пальто быстрым движением – к теплу хотелось, он снял берет и сунул в карман. И спросил, звали ли его.

– Нет-нет, Юра. Попозже, – ласково и твердо сказал прокурор. Он смотрел прямо перед собой, молчал, и ясно было, что он хочет быть один. Лапин вышел.

* * *

Прокурор Квасницкий думал о сыне – о молодом Квасницком. Сын работал в милиции рядом, и прокурору Квасницкому вот-вот предстояло уйти, здоровье неважное, возраст – уйти, оставить сына без поддержки. А это пугало.

Вспомнилось, что сын милый, приятный молодой человек, хорошо работает, и чего, собственно, желать еще. Думалось и другое. Легкий какой-то он весь, девчонки одолели малого. А малому скоро тридцать… И жить глупцом будет, и глупцом умирать, – впрочем, этого так и не узнает. Как и другие глупцы, проживет всю жизнь, а что сам глупец – не узнает, не удивится этому даже… В милиции работает, у Лапина на побегушках, и даже, кажется, льстив, это хоть откуда?

– Лихач, – с болью отыскал прокурор слово для сына и негромко, тихо, будто не доверяя этому слову, произнес его, глядя в окно. Он хотел помучиться и, быть может, придумать что-то конкретное в помощь сыну. Вьюга не слышалась за шторами. Белый ураган летел беззвучно над крышами домов, взлетал и падал – ни звука.

– Лихач.

Из окна прокурор Квасницкий видел, как сносили напротив молоденький и веселенький дом, чем-то напоминавший сына. Газ взорвался еще до заселения, дом треснул по стене и по другой стене тоже треснул, едва не рухнул, и вот его сносили. В доме еще и не жили. Обычно зеваки наблюдают за сносом, а был буран, снег, и ни души вокруг. Его били с крана огромным шаром – шар чугунный вращался, снег летел и лип на шар. Сносимый дом был из малолетних, из тех высоких бело-розовых кварталов, косяков или табунов, что обступали со всех сторон старенькое здание прокуратуры. Они сияли стеклами, сияли облицовкой. Бац! – и затем шар откачнулся далеко, набрал разгон и снова летел сквозь буран – бац!..

Зазвонил телефон.

Уставший к вечеру за этот день, за все эти дни, за годы, прокурор с раздражением взял трубку.

– Это вы сейчас дали ему такую характеристику, – сказал он. – А первая характеристика? Нет, нет. По такой характеристике я должен буду причислить его к сонму ангелов.