Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

"Здравствуйте, Курт", - говорит старший.

Я поклонился легонько.

"Здравствуйте, господин начальник".

"Как ваши собаки?"

"Спасибо, говорю, ничего, все благополучно".

"Так вот, придется вам помочь кое-что сделать в лаборатории".

"Что же, говорю, идемте".

Пошли.

Завел он меня в лабораторию. Смотрю - через все помещение мраморные столы, а на столах пусто, ничего нет, ни посуды химической, ни приборов, ни книг, ничего. Смотрю на окна - окна в железную решетку убраны, да только как-то странно, со стороны комнат, так, что до стекла не достанешь. "К чему это, - думаю, - так?" Смотрю на стены. А стены глухие, пробкой обитые, и ничего на них нет. Ни полок, ни таблиц, ничего! Смотрю на двери - двери железные, герметичес-кие, и над ними, так на высоте человеческого роста, окно проделано, и стекло в нем толстое-толстое, в два пальца. Ох, как все мне это не понравилось! Главное - не вижу, на чем же тут работать. Столы да стены! Какой же тут ремонт? И закололо мне сердце, закололо, так нехорошо стало... Ну, прямо объяснить вам не могу, как нехорошо. Ночь... Тишина... Окна в решетках. Эти стены глухие, столы мраморные. "Ой, - думаю, - неладно что-то! Не кончится это добром!" Но стараюсь вида не показывать, как будто так и должно все быть.

"Так что ж прикажете делать?"

А он с меня глаз не сводит. Стоит и улыбается.

"Ну как, припадки у вас бывают?"

"Да вот, говорю, уже две недели не было".

"Ну а общее самочувствие как? Улучшается?"

"И общее самочувствие, говорю, то же".

"А скучать теперь не скучаете?"

"Как, говорю, не скучать, если я, кроме рыжего, ни одного человеческого лица не вижу, все одни собаки, будь они трижды прокляты!"

Засмеялся.

"Собака, говорит, друг человека!"

"Нет, говорю, избавь меня, Боже, от таких друзей, как сказал какой-то философ. Да что тут говорить, у меня там невеста осталась. (Это я уже нарочно сочинил: что он, думаю, мне на это скажет?) Мне ее увидеть надо, а тут пожалуйста... собаки!"

Рассмеялся он, похлопал меня по плечу.

"Это, говорит, верно, собака невесту не заменит. Ну, ничего, мы вам скоро длительный отпуск дадим. Собаки... они, верно, в больших дозах действуют раздражающе".

Тут входит какой-то, тоже в белом халате, и к нему:

"Вас к себе начальник просит".

"Ага! - говорит мой хозяин. - Вы, Курт, подождите здесь одну минуту, я сейчас приду и покажу, что надо делать. Одну минуточку".

Вышел, и сейчас же дверь за ним захлопнулась, щелкнула. Четко эдак, ясно щелкнула, как будто курок кто спустил. "Эх, - думаю, - неладно". Подошел, подергал-подергал - так и есть, заперта! Стукнул для чего-то, сам не пойму, для чего. Куда там! Только кулак ушиб. Сел тогда я к столу, закрыл лицо руками. "Что ж, - думаю, - будет? Зачем меня сюда привезли? Починка? Какая тут, к черту, починка! Чего тут чинить? Пробка да железо, нечего тут чинить! Окончательно можно сказать, что нечего!" Думаю так, а сам дрожу и дрожу, как будто меня в холодную воду окунули. Хочу удержаться и, представьте, не могу - тело само собой ходит. Э, думаю, плохо мое дело. А кругом-то тишина! Та-ка-я ти-ши-на! Слышно, как собственное сердце бьется. Так минуты две я посидел, вдруг дверь сзади опять щелкнула, отворилась, но не полностью, а так только, чтобы можно было пройти, и вот входит какой-то человек; я сразу увидел, что он не из ихних, хотя и в халате. Так какой-то, низенький, головка репкой, нос придавлен, глаза ясные и пустые, как солдатские пуговицы. Вошел в лабораторию, рот открыл, стоит и смотрит.

"Здравствуй!" - говорю.

"Здравствуйте!" - отвечает он мне и с места не двигается.

"Ну, что ж стоишь, проходи!"

"Ничего, я и так!"

"Ну, стой так, если уж ты такой деликатный! Давно тут работаешь?"

"Нет, я только что поступил!"

"А откуда, - спрашиваю, - поступил?"

"Да вот из больницы выписался".

"Что, болел разве чем?"

Не отвечает, стоит и улыбается. Да улыбается эдак криво и жалко, ровно милостыню просит.

"Что ж,. - говорю, - молчишь?"

А он мне:

"Я неполноценный".

Вздрогнул я.

"Это что ж такое? - спрашиваю (опять это слово!). - Как то есть неполноценный? Кто же за тебя и какую цену дает? Что ты - конь или корова?"

"Нет, - отвечает, - я психический".

"Вот оно что! - думаю. - Я припадочный, а он психический. Хорошо! Недаром такую компанию собирают".

Курт остановился, и лицо его несколько раз передернулось.

Мать слушала стоя, облокотясь о спинку кресла. Отец выглядел чрезвычайно заинтересован-ным. Он сидел выпрямившись и не сводя с Курта зачарованного взгляда. Курт вынул платок и стал старательно обтирать лоб. Говорить ему становилось все труднее и труднее.

- Ну, ну! - заторопил отец его. - Ну, ну, Курт, голубчик, дальше что?

- Ну, дальше... Смотрим мы с этим психическим друг на друга и молчим. Не о чем больше разговаривать. Передернул он плечами, говорит: "Холодно".

Вдруг я слышу - сзади опять дверь щелкнула, это уже в третий раз, и влетает... кто бы вы думали... Рыжий! Видно, он упирался, не шел, так ему в коридоре хорошего пинка дали, потому что он влетел, как с дерева в воду нырнул, головой вперед и об пол ррраз! - стул тут на дороге стоял, он стул свалил к дьяволу и сейчас же вскакивает на ноги, подлетает к двери и ну в нее стучать кулаком: "Пустите, пустите!" Да разве дверь прошибешь? Дверь железная, герметически закрывающаяся, в нее бревном бей - она не шелохнется. Вот он раза три так стукнул и сполз, как мешок, на пол. Я к нему подбежал, поднимаю его, а он только головой мотает и ревет, ревет, не плачет, а вот именно ревет, без слез. Взял я его за плечо.

"Да что с тобой? - говорю. - Опомнись!"

И вдруг чувствую - оно на меня находит. Как будто на какое-то кратчайшее мгновение у меня перед глазами вздрогнуло и не то что раздвоилось, а как-то отслаиваться начало. Ну да это никак словами не объяснишь. Сам становишься иным, и все вокруг тебя иное, совсем не то, что было секунду назад. А главное - вдруг страшная такая ясность, четкость, резкость во всех предметах. Как будто все вокруг из черной жести вырезано или, еще лучше, будто все, что есть, ты на мгновение увидел при свете молнии. До этого был мрак и после этого мрак, а вот какое-то малейшее мгновение вырывается из этой тьмы, и ты все видишь ярко, точно, резко, а главное - совершенно неподвижно. Так у меня с этого озарения всегда припадок начинается. А сознание-то ясное, очень ясное, еще, пожалуй, тверже и яснее, чем всегда, и главное - все что-то не так, как следует, но это уж потом понимаешь, потом, а сейчас только стоишь неподвижно и видишь все в каком-то новом освещении - жестком, пронизывающем насквозь, беспощадном.