Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

Большой, красивый щегол с лоснящимися перьями вдруг перестал долбить, задорно чирикнул что-то и слетел на край западни. Повертелся, посмотрел вовнутрь, но клевать не стал, а снялся и перелетел на прежнее место.

- Ну, сейчас! - сказал Курт и быстро, по-кошачьи соскользнул со стены. - Сейчас всей компанией...

И верно - через минуту не один уже, а целых три щегла, до того мирно попискивавшие на кустах чертополоха и даже ни разу не посмотревшие на западню, с разных сторон сели на ее края.

Я схватил Курта за ногу. Он стоял на груде щебня на коленях и, приподнявшись, внимательно смотрел на происходящее.

- Сейчас, сейчас! - сказал он. - Сейчас все они будут здесь... Эх, конопляного семени не видели! Говорю, неосновательная птица!

Щеглы повертелись, повертелись, о чем-то взволнованно, второпях поговорили между собой, и один из них стремительно (все, что делают эти птицы, они делают стремительно) прыгнул в глубь силка.

- Вот, пожалуйста! - сказал Курт с неодобрением. - Даже лесная канарейка, уж на что глупа, а и то ее так не поймаешь, а эти...

Их было уже штук пять, и все они быстро, ожесточенно клевали конопляное семя.

- Ну что же вы, что же вы? - дергал я Курта. - Они же сейчас снимутся и улетят!

- Улетят! - Курт презирал их все больше и больше. - Никуда они улететь не могут, не такая это птица, чтоб она... - Он приподнялся на коленях, всматриваясь в то, что там происходит, а там уже шла настоящая драка. Чтоб она... Вот сейчас еще подерутся немного, погодите...

Весь дрожа от возбуждения и вцепившись в ногу Курта, я смотрел на силок, и мне казалось, что Курт пропустит нужное мгновение, щеглы снимутся и улетят.

- Ну! - И он сильно потянул бечевку. Станок дернулся, и сейчас же серый холст закрыл взлетевших было птиц.

- Есть! - отрывисто сказал Курт и быстро встал. - Давайте клетку, живо!

Он подбежал к западне и стал вынимать птиц. Они пищали в его кулаке, злобно клевали его круглые, мутные ногти, а он бросал их в дверку клетки и говорил:

- Раз, два... Ишь какой злой, какой злой, дьявол, так и норовит ухватить за палец... Да на! На! Хватай! - он подставил ноготь. - Три, четыре... Лети! Вот тут, в кормушке семени сколько хочешь... Пять. Э, это добрый щегол, добрый! Вот этот петь будет... Шесть...

Всех щеглов оказалось двенадцать штук. Он поймал последнего и бросил его в клетку. В это время зашуршал репейник и уже очень знакомый голос сказал:

- А, вот он где, с клеткой даже! Ну и охотник!

...Теперь я мог разглядеть его как следует.

Дядя был в белом костюме, очень легком, простом и, очевидно, очень дорогом, - не сразу даже можно было понять, из какого материала он сшит, в легких желтых туфлях и светло-кремовой шелковой сетке, под которую были заправлены его мягкие, недлинные волосы. В руках у него была простая белая трость с тяжелым серебряным набалдашником. Таким - белым, легким, сверкающим - он вышел из кустов и встал на черно-зеленом фоне крапивы и чертополо-ха. Таким я вижу его и сейчас перед собой.

При первых же звуках его голоса, еще раньше, чем он появился, Курт вобрал голову в плечи и юркнул в развалины оранжереи, причем сделал это так быстро, что я даже не успел удивиться.

Дядя подошел и поднял клетку.

Щеглы неистово бились и клевали прутья клетки. Некоторые из них, как дятлы, даже висели на ее стенках. Когда дядя взялся за клетку рукой, тот же злой и солидный щегол с раздражением ущепнул его за палец, и сейчас же дядя подставил ему свой длинный, полупрозрачный и почти перламутровый ноготь и с удовольствием сказал:

- Ишь ты, какой сердитый!

Он повернул несколько раз клетку - птицы бились и с дурным криком взлетали при каждом толчке - и, держа ее на весу, спросил:

- А кто с тобой был еще?

- Садовник, - ответил я.

- А, садовник, - сказал дядя и поставил клетку. - Это тот, припадочный? А где же он?

Я оглянулся по сторонам. В самом деле, зачем и куда скрылся Курт?

Заглянул в яму - там его не было. Но дядя не повторял вопроса. Очевидно, ему было не внове, что люди бегут и прячутся при его приближении. Он и о садовнике-то спросил только вскользь, никакого дела ему до этого садовника не было, а спросив, сейчас же забыл свой вопрос и заговорил о другом:

- А я тебя искал, искал, весь парк обошел. Потом уж эта ваша горничная... как ее? Ганза, что ли?

- Марта, - сказал я.

- Марта сказала, что ты еще с вечера сговаривался с садовником идти ловить птиц около оранжереи.

- А откуда вы... - начал я и остановился.

- Что я? Откуда я знаю, где находится оранжерея? - улыбнулся дядя. Да я в эту оранжерею ходил вместе с отцом, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, тридцать лет тому назад. Тридцать лет! - повторил он, сам удивляясь тому, что с тех пор прошло столько времени. Он поглядел на заросли крапивы и бурые кирпичи. - Это и все, что от нее осталось. Бедная старушка! Что с ней стало?

- Сгорела, - сказал я.

- Да, все переменилось, все переменилось, и пруд заглох, и липовые аллеи уже не те, и дом уже не прежний, и клумб с цветами нет, и все не то, не то, и дом даже не тот. - Он говорил, не переставая улыбаться, но слова-то были серьезные, и обращался он ко мне как к взрослому, который может понять его печаль и если не разделить, то хоть посочувствовать ей.

- Дом все время был такой, другого я не помню, - сказал я.

- Ну, где же тебе помнить! - усмехнулся дядя. - Тебя и на свете тогда не было, когда старый разрушили. Ну ладно, потом мы с тобой походим, осмотрим, где, что и как... А теперь идем домой. Ты забыл, что я тебе подарок привез?

- А с клеткой как же? - спросил я; мне стало неудобно, когда он заговорил со мной о подарке.

- А что с клеткой? Клетку оставь тут, я сейчас пришлю за ней, да не бойся, никто ничего с ней не сделает, все твои щеглы будут целы, ручаюсь.

Он взял меня за руку, и мы пошли по саду, но сейчас же остановились. Около клумбы, на большом мраморном пьедестале, стояла одна из скульптур из галереи моего отца.

Массивная, приземистая, сутулая от той огромной силы, которую она выражала, фигура эта представляла таинственное существо, одинаково близкое и к человеку и к зверю, с высоким человечьим лбом и тяжелой, срезанной у подбородка обезьяньей челюстью. В руках этого существа была зажата дубина, не та бутафорская, похожая на восклицательный знак палка, которая рисуется в старых изданиях "Айвенго" или "Робинзона Крузо", а настоящая, выломанная в лесу, кривая и грубая коряга с торчащими в разные стороны корнями и содранной корой. Оно скалило зубы, и на лице его, грубом и угловатом, как у всякой обезьяны, было множество складок и морщин. Нечеловечески подвижное лицо было у этого свирепого чудовища. Но разрез глаз был прямой, широкий, и поэтому глаза казались скорбными, человеческими, а высокий, выпуклый лоб и совсем не подходил к горильей гримасе нижней части лица.