Поцелуй меня первым - Лотти Могач

До меня долетал цитрусовый запах, который, кажется, исходил от Коннора, и я могла рассмотреть, что у него на затылке залысина размером с шоколадную медальку. Между кромкой аккуратно подстриженных волос и воротничком виднелась полоска гладко выбритой шеи, до которой мне внезапно захотелось дотронуться. Я поглядела на его оттопыренные уши и подумала, что, если сделать шаг вперед, можно прошептать ему несколько слов, от которых волосы у него станут дыбом. Всего несколько слов из его писем. Он рассказывал, как подростком был без ума от какой-то популярной певицы и все еще покрывается мурашками, слыша название ее группы – «Т’пау». Или шепнуть, о чем он думал позавчера, во время разбирательства по делу ограбления магазина: о статье из «GQ» про полярника, которому, чтобы выжить, пришлось забивать и есть императорских пингвинов.

Разумеется, я не стала этого делать. Очередь потихоньку продвигалась внутрь закусочной, где в охлаждаемой витрине, под стеклом, лежали груды сандвичей. Интересно, какой сандвич закажет Коннор? Должно быть, с морепродуктами, подумала я, ведь в письмах он не раз завидовал тому, что в Сойнтуле полно свежей рыбы. Когда подошла его очередь, он заказал сандвич с крабами на белом хлебе. Я улыбнулась. Наверняка он купит и пакет чипсов с луком и сыром: когда мы в очередной раз подкалывали друг друга по разным пустякам, он признался, что «подсел» на эти чипсы и не может дня прожить без них.

Я напрочь забыла о том, что подошла моя очередь. Бойкий продавец за прилавком выжидающе смотрел на меня. От неожиданности я выпалила первое, что пришло мне в голову: пачку чипсов с луком и сыром.

– С вас пятьдесят пенсов, – произнес продавец.

Я спохватилась, что забыла взять деньги, но тут же вспомнила, что мелочь часто проваливалась в подкладку через дырки в карманах, и стала ощупывать низ куртки. Наткнувшись на многообещающие твердые кругляшки, я начала выуживать их на свет, и разорвала дырку в кармане еще немного, чтобы поудобней их захватить.

Я так увлеклась, что лишь краем уха расслышала, как продавец громко вздохнул и обратился к стоящему за мной покупателю. Через минуту или две я выудила пять монет. Когда я их пересчитала, оказалось, что там всего тридцать восемь пенсов.

Продавец обслуживал людей, стоящих в очереди, оставив пачку с чипсами возле моих монет. Я пересчитывала деньги второй раз, и тут произошло невероятное: ко мне подошел Коннор. Все это время он стоял немного в стороне, ожидая, когда поджарятся сандвичи, и видел, как я роюсь в карманах. Он положил недостающие двенадцать пенсов на прилавок.

– Вот, держи, – сказал он и приветливо улыбнулся. Я глядела на него не отрываясь. У Коннора оказались светло-голубые глаза, и он сильно щурился, когда улыбался. Продавец передал бумажный пакет с сандвичами его коллеге, и Коннор вышел на улицу.

Пересилив соблазн последовать за ним до самого офиса, я пошла в противоположную сторону по мощеному тротуару, пытаясь унять бурю, бушевавшую внутри. К чипсам я даже не притронулась. Я ходила кругами минут двадцать, пока не вспомнила, что в телефоне есть интернет-браузер. Присев на край тротуара, я зашла в почту Тессы.

Мне нужно было увидеть письмо от Коннора во что бы то ни стало. Вспомнит ли он об инциденте в закусочной? Когда я вошла в почту, новых писем не было, но через двадцать минут пришло новое сообщение. Коннор прислал ссылку на видеоролик, со словами: «Она мне чем-то напоминает тебя». О встрече в закусочной ни слова. Слегка огорчившись, я решила, что для него вошли в привычку подобные жесты великодушия, и он не считает нужным о них упоминать.

Дома я посмотрела видеоролик: оказалось, это музыкальный клип, в котором певица и участники массовки, одетые в разноцветные трико, замысловато двигались под музыку. «Раз, два, три, четыре, я люблю тебя больше всех в мире», – пелось в песне. Ее исполнительница, Лесли Файст, действительно чем-то напоминала Тессу, такая же стройная, темноглазая, с прямой челкой, но гораздо менее привлекательная.

«Я красивее», – написала я в ответ.

«Само собой», – согласился Коннор.

На часах уже 5:20, аккумулятор выдохся. Палатка все еще застегнута, но и так понятно, что светает: брезентовый верх слегка побелел, и доносится безумный птичий щебет. Только что снаружи промелькнула какая-то тень, меня даже передернуло с перепугу. Наверное, это собака. Или Мило побежал в туалет. Надеюсь. Спокойной ночи.

Вечером я рассказала Энни о маме. Совершенно непреднамеренно, и теперь меня беспокоят не возможные последствия – вряд ли Энни станет сплетничать, – а сам факт, что я проговорилась. Должно быть, это все наркотики. Разумеется, я их не принимала, однако курили все вокруг, и в воздухе висел плотный приторный дым, которым волей-неволей приходилось дышать, что и повлекло за собой утрату бдительности.

Как все произошло. Около 15:30 меня разбудила Энни со словами, что пора готовиться к «празднику полнолуния». Оказывается, раз в месяц, в полнолуние, обитатели коммуны собирались на ужин, который готовили сообща. Я сказала, что понятия не имею об этой традиции и участвовать не собираюсь, но Энни настояла. Я нехотя встала с матраца и поплелась за ней к центральной поляне.

Возле большого вигвама на поляне соорудили переносные столы, где стояли тазы с овощами и примитивного вида кухонная утварь. Вокруг столов теснились местные, что-то нарезали, шинковали, терли, переносили и вообще вели себя активнее, чем всю неделю. Почти всех я знала в лицо: Джоанна, немка с серебряными серьгами в бровях; Мария, с волосами, свалявшимися в толстые нечесаные дредлоки, окрашенные и унизанные кольцами; прыщавый француз. Всем этим заправляла Дейдра – одна из немногих в коммуне, кто не отличался худобой. Она была похожа на холодильник, такая же высокая и квадратная. Дейдра заявила, что будем готовить овощное рагу. Мне вручили ведерко и велели нарезать морковь рядом с Энни, Мило и тщедушного вида испанцем по прозвищу Бандит.

Оказалось, нарезать овощи – приятное занятие. Я старалась нарезать кружочки одинаковой толщины, не больше сантиметра, которые потом складывала башенками, как фишки в казино, по десять в каждой. Эта монотонная работа ввела меня в состояние приятной задумчивости, и я стала вспоминать бабушку Маргарет. Три раза в году мы приходили к ней на обед: двадцать шестого декабря, на Пасху и в ее день рождения. Каждый раз она подавала к столу консервированную морковь. Только у бабушки Маргарет я ела овощи. Мама говорила, что мне повезло, ведь большинство родителей заставляют детей есть овощи каждый день.

Не знаю, почему мы звали ее по имени, «бабушка Маргарет» – другой бабушки у меня все равно не было. Она жила в Кенте, в доме престарелых, и не выключала отопление даже весной, на Пасху. Она отказывалась убавить мощность обогревателей, хотя мама плохо переносила жару. «У каждого свои болячки», – охала она, как будто ей, со своим ревматизмом, было хуже, чем маме. Бабушка Маргарет переехала в дом престарелых после смерти мужа в 1994 году, но там ей не нравилось. Она вечно жаловалась на бестолковый персонал и на дряхлых соседей. Все только и думали, как бы ее обмануть и облапошить, даже собственная дочь. Мама приносила печенье в больших жестяных коробках и бутылку сливочного ликера. Бабушка Маргарет подозрительно вертела подарки в руках, обнюхивала бутылку и, напялив очки, изучала список ингредиентов на коробке, как будто там мог содержаться яд. Еда была хуже некуда: сухая и жесткая куриная грудь с неизменной склизкой консервированной морковью.