На кресах всходних - Михаил Попов

Ромуальд Северинович велел сыну не глядеть на бессильное злоречие — само усохнет. Но с Витольдом тоже стало что-то происходить. Поначалу казалось, что с Гражиной он примирился, тем более что она быстро родила ему девочку Янину, потом понесла по второму разу. Но тут вдруг стала разгораться в нем злость к гундосой супружнице. И то она не так делает, и этого не разумеет. Вот мать, Тамила Ивановна, была хозяйка так хозяйка, все батрачки у нее спали только стоя и прыгали, как блохи, по сараям и клетям, всегда что-то доилось, потрошилось, зерно перевеивалось и так далее.

Гражина мужа любила и боялась, и еще неизвестно, что на первом месте. Угодить желала страшно, хоть в мелочи, хоть в важном. Ромуальд Северинович даже иной раз заступался за невестку — что ты ее душишь! Ну, не умеет, научится. Пока такая научится, долго нам придется мучиться — эту фразу выдал дядька Сашка, оказавшись при семейном разговоре.

Сам Витольд с женой разговаривал мало и прямых претензий почти не предъявлял, предоставляя самой догадываться, в чем она дура на этот раз. Роль добровольного мучителя взял на себя все тот же дядька Сашка. Если он не пил с Антоном, не шлялся по деревне, не рыбалил у моста через Чару, то торчал на дворе у Ромуальда и, поедая поднесенный Гражиной сладкий кусок, надувал верхнюю губу и отрицательно мотал головой. Гражина заглядывала ему в глаза, почему-то верила, что он научит ее понравиться Витольду. А он ей: «Ну куда Марыська побежала, и что Зойка там храпит за сарайкой, а скребницы в конюшне под копытами валяются, почему Наташка не собрала? Строгости в тебе нет, Гражина, а какой порядок без строгости». Гражина считала эти слова словами Витольда и ночами строила планы наведения порядка. Правильно, строгость!

Витольд решил, что отец не прав. если не дать болтуну по зубам, то болтать он не перестанет. Он лежал в темноте рядом с женой, меркующей насчет строгости против батрачек, а сам высчитывал, каким образом он может окоротить Сахоня. По правде сказать, подогревалось его гневное нетерпение не только одним обидчивым чувством, но поскольку он и сам себе в том отчета не отдавал, то не стоит пока об этом.

За Пущей, на «материке», в первые годы польского возрождения происходили немалые изменения. Ромуальд Северинович был сильно занят делом и часто бывал в разъездах, трудно и долго налаживались дела с гминным старостой, но главного пан Порхневич все-таки добился: были подтверждены, так или иначе, все его арендаторы. То есть его право собирать с мужиков в собственной деревне, в Гуриновичах, на Тройном хуторе у Дворца и еще в некоторых местах положенный процент. Торфяные поля за ним тоже признали, как и, естественно, мельницы, жалоба Кивляка легла под толстое сукно. Сам Дворец как имение числился по осадническому разряду, до прибытия документов владельца имел себе управляющим все того же Сивенкова, известно кому всем обязанного. Одним словом, империя Порхневичей носила лоскутный, вроде бы не слишком устойчивый, но какой-то неистребимый характер. Вроде грибницы, она была даже тогда, когда никаких грибов снаружи и не усмотришь.

Открыли кабак в Гуриновичах, и как раз в помещении «школы», вернее, в пристроенных к нему нескольких «залах». Обещали открыть и школу, но пока не сыскивалось учителя.

Закрыли Никольскую церковь отца Ионы. Этого следовало ожидать, и это очень порадовало Ромуальда Севериновича. Польская власть, да и не только власть, а вообще всякая польская душа, ощущала кресы как навсегда неотъемлемую часть большого польского организма. И при подавляющем царизме, и при мгновенном большевизме это чувство не прекращалось. И уж если теперь справедливая история возвращает кресы в лоно серебряноорловой родины, то надобно приравнять их по способам жизни к тому, что мы радостно наблюдаем на основных землях. Помимо администрации, стражников, прочих чинов и учителей, где их хватило, конечно, было проведено усиленное ксёндзование общества. И началось пока выборочное, но неуклонное втаптывание православия в болотное небытие. Сразу все храмы москалей закрыть было бы стрёмно, да если еще и в видных местах, а вот в волчьих норах типа окрестностей Дворца такое делалось немедленно.

Отец Иона остался жить при заколоченном деревянном строении на положении частного лица, его семейство составляли старая кухарка и немного припадавший умом ее сын. Отец Иона не впал в ничтожество и мелочную обыденность, не уехал, как грозился все годы своего служения, он даже бросил пить и приобрел какое-то особенное благообразие и драматическую значительность. Раньше его авторитет был отчасти формальный, теперь же шли непосредственно к нему — за советом. Служить в каком бы то ни было виде ему было строжайше запрещено, но обиход жизни таков, что в ней много укромных возможностей совершить то, что нужно, обходя запрет. И тайно соборовал, и тихо отпевал, тем более что пришедший на смену ксендзу Бартошевичу другой престарелый настоятель костела в Кореличах решил смотреть на происходящее сквозь пальцы. Мудрый и поэтому не ретивый человек, ксендз Липовецкий собирал донесения от всяких там ревнителей, обещал разобраться, но разбирался очень медленно.

Так вот этот новейший шинок в Гуриновичах и назначил Витольд для себя местом выяснения отношений с Сахонем. Единственно, что надо было соблюсти — это впечатление, будто встреча там произошла случайно. Формальный вызов в какой бы то ни было форме простому, наглому мужику — это слишком для чести пана Витольда Порхневича. Все же в довесок к уже имевшейся гордости он вывез вместе с нелюбимой женой из польских земель и немало дополнительного самомнения.

Как можно случайно застать человека в каком-то месте, куда он изредка заходит? Надо там бывать. И стал Витольд посещать шинок, просиживая там вечерами. Гражина решила, что она виновата: все никак не достигнет нужного уровня строгости в домострое. И она закусила в один такой вечер удила.

В том самом бору, о котором тоже много было речи, имелось одно заповедное и удивительное место. Девичий дуб. Как-то очень давно из черной тучи в небывало сильную грозу ударила внутрь бора изумительно сильная молния, и огонь охватил стоявшее на полянке большое дерево. Глубокая, очень сухая листва была в подножье великана, висела серыми ошметями на ветвях, огонь жадно сжег это все и убил самого старика. Но по весне кто-то из самогонщиков заметил странное явление: на мертвом стволе появились зеленые ростки. Сам ствол оставался мертвым, как камень, но каждый год покрывался как бы зеленым облаком. Неизвестно, кто из деревенских баб решил прибегнуть к помощи древесного чуда-юда, но так или иначе было такое — прокралась то ли среди глухого пустынного дня, то ли на рассвете бабенка, которой никак не удавалось забеременеть, и повязала на зеленый росток тряпочку. Никому, конечно, не сказала, опасаясь гнева батюшки — а тогда в Никольском храме правил не вольнолюбивый Иона, а строгий и скорый на самую жесткую расправу отец Диомид, — так вот, никому она, эта первооткрывательница, и не рассказала, только забеременела и родила. И само оно как-то собой сказалось, и потянулись к мертвому дубу женщины и девки, каждая со своими заветными тряпочками. Все владычные Порхневичи знали об этом лесном суеверии, но поскольку оно существовало скрытно, неназойливо и не для поляков, то и гонение на него не устраивалось. Бабьей части темного народа как бы даже шло это скрытное суеверие, а у поляков был повод лишний раз пройтись в разговоре про приземленность и дикость приверженцев православной веры с ее темным полуязычеством перед высокой римской верой.