Темный янтарь - Юрий Павлович Валин

приказал Василек. – А мы это убираем.

Санинструктор склонилась над вроде бы живым телом. Бойцы оттаскивали с проезда остатки в щепы разнесенной брички. Прокалывать покрышки нельзя. Всматриваться нельзя. Вслушиваться нельзя.

Ржала и ржала лошадь с перебитыми ногами, пока не стукнул винтовочный выстрел, не наполнил мир покоем.

Нет, не наполнил. Свистел, приближаясь, очередной снаряд, заглушал тихие стоны…

— Ложись! – крикнул Василек.

Серега присел – ложиться было некуда. Это, конечно, от побитых лошадей здесь все кровавое разметано. А клочья светлые из чемоданов. Взбредет же в голову людям рубашки и платья в такой день везти?

Лежит, смотрит в небо дед, бессильно приоткрыв рот с желтыми прокуренными зубами.

Не должно их тут быть. Всё ведь сделали, все знали: «раненые и эвакуация – по Шкедской дороге». Ну что тут непонятного?!

Нет на войне ничего однозначно понятного. Всё неизменно путается, и лежат заблудившиеся беженцы среди барахла и блестящих пулеметных гильз.

— Эту не берите. Не доедет. Краснофлотца берем, – каркает Линда, приседая над очередным телом.

Серега с бойцом, крякая, поднимают в кузов старшину-краснофлотца. Ноги перебиты, одна ступня болтается, но парень не стонет, лишь смотрит блестящими глазами.

— Держись, братан. Сейчас перевяжут, – бубнит Серега, и самому тошно от своего бодрого голоса.

— Ложись! – требует старший лейтенант.

Под носом Сереги камень шоссе, кругленькие пятна крови. Как чернильные кляксы, только алые и не написано ничего. Тапочек валяется.

Разрыв. Перелет. Уходят верхом над шоссе осколки.

У обочины, лицом вниз, скосолапив худые полуразутые ноги, девчонка чуть младше Анитки.

— Я смотрела, ее наповал, – говорит, поднимаясь, Линда.

Ладно, от тряски бедняга мучиться не будет.

— Быстрее! Бегом! – командует Василек.

Там сталкивают к обочине разбитый грузовик, Серега упирается вместе с бойцами в исковерканный осколками борт, потом выволакивает из кабины раненого водителя. Тот хрипит, проникающее в грудную, но может и поживет.

— Да, этого на борт, – издали командует Линда.

Тяжелый, черт, каблуки ботинок красноармейца скребут камень, Серега волочет, боится споткнуться, все равно спотыкается. На помощь вываливается Стеценко, вместе взваливают раненого в кузов.

— Господи, да что ж такое?! – бормочет водитель. – Сверху ж видно, кого бьешь. Вот суки.

— За руль, живо! – кричит командир. – Сдвигайся, колонну пропускаем.

«Линда-2» теснится к обочине, освобождая проезд. Непонятно, как дальше колонне идти, наверное, по обочине и телам, но времени больше нет. Очередной снаряд бьет в кювет, взметает землю и лохмотья чего-то. Пристрелялись, уроды.

Запрыгивают в проезжающие машины бойцы отряда «расчистки», погоняют упряжки артиллеристы, прокатывают передки с последней трехдюймовкой. Никто не оглядывается. Верно, нельзя смотреть, надо задачу выполнять.

Разворачивается к городу грузовик спецсвязи. Серега вытирает руки о продранные штаны, изо всех сил старается никуда не смотреть.

— Ты как? – тихо спрашивает старший лейтенант у подруги сердца.

— Сказала – выдержу, значит, выдержу, – Линда грубовато отодвигает ногу лежащего в кузове раненого, метясь запрыгнуть. Тренированные ручищи командира возносят девушку как игрушку.

— Серый, не топчись.

— Э… – по укоренившейся эстонско-латвийской привычке тянет Серега, задраивая борт и вновь оглядываясь.

Не надо смотреть, но ведь все равно смотрел.

Лежит на боку мужик в гражданском, расползлась и уже подсыхает широкая лужа крови. Давно мертвый, но…

«Линда-2» трогается, думают, что уже сел боец-тугодум, Линда-живая над раненым склонилась. А дурной товарищ Васюк прыгает к мертвецу…

Под подошвами хрустит стекло, пахнет свежестью, флакон одеколона, что ли? Чего только люди с собой на смертное шоссе не тащат.

Угадал. Мертвые руки лежащего человека прижимают к животу ребенка. Наверное, и года нет. Сидит, глаза круглит. Вот дурной, тебе бы орать во все горло.

Мертвые руки отдавать не хотят… нет, это пацанчик попкой прилип. Во, теперь орет вовсю. Ясное дело, товарищ Васюк попривык к крупным мертвым и раненым, к мелочи руки не приноровились…

Ой, этот орет, в воздухе свистит, грузовик газу дал, Линда по кабине колотит…

Не успеть.

Серега падает на колени, сгибается над орущим, колотящим кукольными ногами пацанчиком.

От разрыва снаряда прикрывает та разбитая машина. Но на одно ухо неуклюжий товарищ Васюк порядком глохнет.

«Линда-2» сдает задним ходом, Линда-первая у заднего борта тянет руки, товарищ старший лейтенант орет с подножки что-то неодобрительное.

— Он липкий! – кричит Серега, с облегчением передавая неухватистое дитя.

Прекрасная и злая санинструктор что-то ругается.

— А? – переспрашивает товарищ Васюк, оседлывая борт. – Меня глушануло.

— Дурак, говорю. Чуть не уехали…

Боец Васюк получает младенца обратно – санинструктору некогда, перетягивает жгутами ноги раненому краснофлотцу. Серега пытается обтереть и перехватить малого, тот уже не вопит, но сердито морщит чуть заметные бровки. Держись брат, война. Да что ж у тебя все так слиплось, в этой… как ее там правильно… одежке. Не возьмешь тебя никак.

На губах раненого водителя той памятной, защитной, машины кровь, но пальцами показывает – вот так возьми.

— Ага, понял. Признаю, опыта нет, – Серега правильно приспосабливает младенца и пытается удобнее опереться ногой. – А ты, значит, семейный? Не боись, залатают.

У хутора на дорогу выбирается пошатывающаяся женщина. Руку себе сама замотала, молодец, но брать некуда – не резиновая «Линда-2». Старший лейтенант сажает в кабину, сам едет на крыле – ему недалеко, спрыгивает у траншеи. Откуда-то бьет пулемет, кажется, немцы сейчас опять полезут. Бойцов на позиции совсем мало, в основном местные, лиепайские, из рабочего отряда. Символическое прикрытие, долго не продержатся. Но командует капитан-сапер, что смогут, тут сделают.

Несется «Линда-2» в госпиталь, Линда-живая обтирает клочком бинта ладони, губы вздрагивают. Боится. Как будто, когда она рядом, ничего со старшим лейтенантом не случится. Впрочем, когда любовью бабахнет, люди немного того… Читал товарищ Васюк как-то старинную испано-французскую новеллу под названием «Кармен»… Впрочем, тут совершенно иной случай.

— Да не дергайся ты так. Сейчас вернемся.

— Умный какой.

— Ладно тебе. Лучше пацаненка посмотри, вдруг зацепило. Может, молчит, потому что терпеливый.

— Нормально все с ребенком, я и так вижу. А пацаном его называть глупо, – ворчит санинструктор.

— Отчего глупо? Нормальное слово, пусть и не местное.

— Может и нормальное. Но для девочки странное.

— Чего это? Да не, не может быть. Пацан же вроде.

В коридоре опустевшего госпиталя[3] валяются коробки из-под медикаментов, халаты, голоса раздаются гулко как в пещере. Плачет раненая женщина. Серега сидит с дитем на лежаке, застеленном заскорузлой клеенкой, пытается объяснить ситуацию деду-санитару. Тот