Внебрачный контракт - Анна Богданова

– Спер все-таки! Ой-о-ей! – Немного придя в себя, бабушка наконец почувствовала, что температура в комнате и на улице не очень-то различается между собой, и совершенно обалдела, когда обратила внимание на распахнутое настежь окно. – Ох! Ах! – Было похоже на квохтанье курицы. Лицо бабы Зои сделалось белым, как общая площадь нашей квартиры недели две тому назад, кода Шура перекрасила стены в молочный цвет, словно в реанимационной палате больницы. Она кинулась к окну, перегнулась через подоконник, после чего повернулась и сказала мне:

– Его там нет.

Его не было нигде (вернее, где-то он точно был, но что это за такое таинственное место – никто не знал). Отсутствовал мой родитель три дня, на четвертый пришел – появилась в дверном проеме отечная его физиономия с подбитым глазом, огляделась по сторонам... Не увидев в комнате никого, кроме меня, он бросился к керамической свинье с отвратительным рылом, схватил ее – и был таков. Содержимое свиньи батя пропивал еще четыре дня, на пятый вернулся в семью с повинной – необыкновенно тихий, забитый и, надо заметить, без копилки. Все деньги он профукал. Может, пропил, может, потерял, а может, просто по ветру разбросал, как Киса Воробьянинов, – этого точно сказать никто был не в состоянии, даже виновник всего произошедшего.

Короче говоря, напрасно наша молодая ячейка общества постилась по установленному безголовой главой семейства черному списку – покупка машины теперь отложена на неопределенный срок, а родитель с позором был выгнан в отчий дом второго подъезда первого этажа моей родительницей, которая впервые тогда задумалась о расторжении отношений с Дмитрием Алексеевичем Перепелкиным.

Правда, как всегда это бывает в молодых ячейках общества, примирение все же произошло неделю спустя, и вся сладость его в полной мере была испытана, как водится, но семейное счастье оказалось недолгим – в апреле отец опять исчез и явился лишь через неделю с помятым телом и лицом, с ушастой дворнягой на поводке.

Мама уж и не спрашивала, где столько времени пропадал ее супруг, прошипела лишь:

– Сволочь, – и велела идти ему, откуда пришел.

– Да что ты говоришь-то? – нагло отозвалась глава семьи, потом опомнилась и жалостливо пробормотала: – Вот, всю неделю за собачкой пробегал. Слада... Машина за ними приезжает... Ну, забор... Ловят, их, бедных, ловят! – Тут «глава» чуть было слезу не пустила. – Я ее спас и домой привел, – не без гордости проговорил отец. – Пусть у нас живет себе на здоровье. – У него от собственного добросердечия и благодушия дыхание перехватило на секунду. Сглотнув слюну, со знанием дела он добавил: – Сука!

В этот момент малярша Шура с чрезмерной эмоциональностью забарабанила в дверь.

– Я против! Никакой собаки в доме я не потерплю! – взревела она.

– Да что ты говоришь-то?! – И отец открыл дверь. – А почему?

– Потому что не нужно мне, чтоб она гадила по углам, кусалась!.. И вообще, может, эта ваша сука бешенством или чумкой больна!

– Да что ты, теть Шур! Это ж ангельское существо! – И глава ячейки душевно обнял соседку, да еще тряхнул ее вдобавок за плечи.

– Ну, смотри, Дима, смотри. У вас ребенок. Вам решать, – растаяла малярша и вернулась к покраске коридора в... Даже не знаю, как бы поточнее определить тот цвет, которым она обновляла в очередной раз стены нашей общей площади. Пожалуй, цвет детской неожиданности. Ну, может, чуть понасыщеннее.

– Скоро жить негде будет! Один собаку приволок, вторая тридцать пятым слоем коридор красит! – проворчала мама, и на том тогда все закончилось.

Однако родители в конце концов развелись. Бедная мамаша моя не выдержала, когда благоверный дошел до того, что вместо собачки женского пола в пьяном угаре приволок домой настоящую размалеванную суку, утверждая, что никакая это не сука, а его кореш – Мишка.

Все произошло очень быстро – и развод, и получение отдельной однокомнатной квартиры на другом конце Москвы. Как я потом узнала, маме с жилплощадью посодействовали на новой работе – в одной крупной строительной организации, где она служила самым примерным образом секретарем-рефентом директора. Не прошло даром ее изучение стенографии и слепого метода машинописи! Из гостиницы она уволилась по причине равнодушия и наплевательского к ней отношения со стороны начальства.

А дело было так. Повышенное внимание одного постояльца к моей родительнице стремительно переросло сначала в навязчивость, а затем и в настоящее хамство, в результате чего мамаша написала докладную, в котором довела до сведения руководства гостиницы, что проживающий в номере 23 товарищ Велибков в ночь с семнадцатого на восемнадцатое октября нарушил правила поведения в гостинице и во втором часу ночи ломился в дверь к дежурной (т.е. к ней), что, естественно, очень оскорбило дежурную. В конце она просила принять меры. Однако никаких мер принято не было, и гнусный Велибков продолжил свое наступление на дверь дежурной через трое суток. Мама наступление выдержала достойно – дверь не открыла, а утром плюнула и написала заявление об уходе, после чего устроилась секретарем-референтом к директору одной крупной строительной организации.

Мне шел пятый год, когда я вцепилась в мамашину руку, глядя на пустые стены старой комнаты второго этажа, посреди которой стоял вишневый мотоцикл, а в углу прямо на полу храпел папаша в обнимку со спасенной сукой.

Тут еще нужно непременно упомянуть, что бабушка № 1 переместилась в новую квартиру столь же плавно, как и вся наша мебель, заняв свое место на кухне. Присосавшись к плите, она все готовила и готовила, боясь, что кто-нибудь в доме останется голодным. Зоя Кузьминична под предлогом присмотра за ребенком (т.е. за мной) оставила, в свою очередь, без какого бы то ни было присмотра собственное дитя – первенца Ленчика, который до сих пор никак не мог устроить свою личную жизнь; а теперь, когда мамаша его пять дней в неделю находилась в отдалении от квартиры в хрущевке на пятом этаже четвертого подъезда, окончательно распустился и стал менять женщин, как перчатки.

Детство оборвалось для меня сразу, внезапно, как обрывается новое блестящее ведро в колодце, привязанное старой гнилой веревкой, – сорвалось и полетело вниз, ударяясь о деревянные балки, пока не упало на самое его дно, не ударилось о студеную воду. Только шлепок послышался. Шлепок сорвавшегося новенького ведра поставил жирную точку на моем детстве, и, чтобы заглянуть в него, надо спуститься туда, на самое дно темного колодца – там, под свинцовой плотной водой затаились все воспоминания. Именно там укрыта моя гениальность и бегемот, мамин мастит и «дохтурша» Варвара со своими устрашающими длинными иголками, которая лечила все болезни, синий «Москвич», зацепившийся за спицу козырька моей коляски боковым зеркалом и прокативший ее под сизым мартовским небом, и сны о прекрасном юноше в белых одеждах под виноградными шпалерами, и многое, многое другое.

А именно – детство закончилось для меня в тот ужасный день первого сентября, когда я пошла в первый класс средней общеобразовательной школы. Отдали меня туда не в три года, как мечталось бабушке № 1, а в семь с половиной, но мне от этого было не легче – я проревела белугой все утро: начала с того момента, как глаза продрала и вспомнила, что сегодня день не простой, а особенный. Сегодня я поднимусь на первую ступень лестницы взрослой жизни, а без этой ступеньки-то поганой никак не обойтись – нужно непременно, во что бы то ни стало, подняться на нее. Мало того! Еще и удержаться на ней нужно, и дальше, выше лезть по этой лестнице, чтобы человеком стать. Что-то подобное говорила мне баба Зоя накануне вечером, дабы поддержать меня, укрепить, так сказать, в начинаниях, но все только испортила, и утром первого сентября, когда все первоклашки, приодетые, с новыми ранцами, с цветами и улыбками до ушей, рвутся на первую в своей жизни линейку, я заливалась слезами, чувствуя, что ничего хорошего на лестнице взросления меня не ждет – одна только гадость, подлость и усталость.