Я видела детство и юность XX века - Ирина Эренбург

4 ноября.

В поезде Москва-Куйбышев у меня было тупое отчаяние от свершившегося. В Москве мне казалось, что не все потеряно. Отъезд, вернее, бегство, потряс меня. Я не думала о Борисе, о войне, о маме. Произошла катастрофа. Очумелая Москва. Косой снег. Казанский вокзал, по которому все только бегают. Спрашивают друг друга, на каком пути стоит поезд с таким-то институтом, заводом… Забытые бесхозные чемоданы, неумело завязанные узлы, потерянный портфель Ильи с рукописью[33], посадка в дачный поезд — в нем эвакуировались «Красная звезда», «Информбюро», радио и так далее. Рядом со мной сидел Ярославский[34], который плакал. Невыкопанная картошка, покрытые снегом кочаны капусты… Грязные, как всегда, окна вагонов.

Последний звонок из Киева. Я приняла снотворное и провалилась. Меня разбудил телефон. Я знала, что Киев в полукольце. С часу на час ждали, что кольцо замкнется. Мы научились читать сводки. Они всегда смягчают обстановку. Я уже не надеялась, что Боре удастся позвонить.

Последние дни говорят о смерти Афиногенова[35]. Дженни на последнем месяце, и от нее скрывают. Бомба попала в ЦК, там и погиб Афиногенов. Немцы продолжают наступать. Они все возьмут. В Гранд-Отеле, где мы жили несколько дней, говорили, что помогут Англия и Америка, об ошибках прошлого, о мнимых надеждах. Мне все это неважно. Нам дали квартиру, вернее, Илье. С нами живет Габрилович[36], который ищет самоубаюкивания, да и все его ищут, кроме Соловьева — он уехал в Тифлис, кроме Погодина[37] — ему на все наплевать. На рынке я видела, как женщины убивают свою жизнь на добывание еды за большие деньги. И если бы только теперь, нет, это давно. Я знала, что страна голодает, но мы старались этого не замечать, как и многое другое.

Говорят, что покончила с собой Марина Цветаева. Очень ее жалеем. Надо же — приехать из эмиграции на родину и здесь повеситься! Довели!

Захар[38], наверное, погиб, это очень страшно.

Боже, увидеть бы Борю живым и уехать с ним куда угодно.

На рынке еврей недодал продавщице рубль. Беззлобные разговоры: «на то он и еврей».

Бальтерманц[39] еще верит, но где-то закрадывается сомнение. Все подготавливают Дженни, говорят, что, может быть, с Афиногеновым несчастье, но она не верит. Ей легче, у нее есть ребенок, а у меня…

5 ноября.

3 часа ночи. Только что вернулись с Габриловичем из магазинов. По случаю 7-го ноября магазины открыты до 3-х с половиной утра. Искали конфеты, купили подушечки и жареную курицу. Илья хоть поест. Весь город ходит с авоськами.

Сегодня рассказывали про корреспондента, который в Киевском окружении застрелился. Он был тяжело ранен. Дженни рассказали о гибели Афиногенова. Она даже не заплакала. Сегодня я целый день что-то готовила, убирала. Сколько у нас крыс! От мамы ничего. На Москву новое наступление. Крым берут. Взяли Феодосию. Немцы ходят по Сережиной могиле[40].

Говорили о процессах. До чего страшный мир… Нина Габрилович из Ташкента просила мужа заехать в Москву и взять ее хрустальные вазочки.

А Рая[41] с Семкой думают о том, где бы спастись. Я тоже предпочитаю быть женою труса, а не вдовой героя.

6 ноября.

Выступал Сталин. Сказал о 2-ом фронте. Было плохо слышно. Слушали в домоуправлении. Все волновались. До этого разговор Ильи с Шолоховым об евреях. После поражения все всплыло. Шолохов говорит, что евреи трусы. Сколько антисемитизма! Погодин напился и спал в комнате иностранных корреспондентов. Это совершенно гнусная личность. Полдня, проведенные мною в Гранд-Отеле, очень мрачны.

Из окна видно освещенное «1941», как будто это Новый год. От мамы ничего. Вспомнила кошмар последнего звонка. Меня разбудил телефон. Междугородний. Боря. Я свалилась с тахты и потеряла ориентир… Никогда мне не найти дверь в коридор, где стоял телефон. Я обезумела от мысли, что телефон сейчас может замолчать. Решила пробираться к заветной двери на четвереньках. Обрушилась этажерка с книгами, значит, я ухожу от двери. Переменила направление и наткнулась на письменный стол. Хоть бы Люба[42] или Илья проснулись! Загремела посуда — другими словами, я ползу вдоль правой стены комнаты. А телефон все не замолкает. По-моему, я кричала. Вставала на ноги. И наконец я уперлась руками в батарею, значит, я у окна. Я сорвала бумажные шторы затемнения, значит, дверь в противоположной стороне, я побежала к ней, и в этот миг замолк телефон. Для меня навсегда. Потом, до бегства из Москвы, я спала, выставив изголовье тахты в коридор. Даже после того, как появилось в газете сообщение, что Киев оставлен.