Сорняк - Джузеппе Грассонелли

Я улыбался Пинуццо, ободрял его, как мог. Он потерял много крови. Между тем Олиндо бросил свою липовую пушку, взял в руки настоящий автомат и тоже начал отстреливаться. Я оказался между двух огней. Инстинктивно я метнулся под фургон, увлекая за собой раненого Пинуццо.

Не знаю, долго ли длился этот ад со свистящими пулями: наверное, вечность. Потом вдалеке завыли полицейские сирены.

Перестрелка прекратилась. Казалось, настала гробовая тишина. Я быстро встал, подмигнув Нино, чтобы тот помог мне тащить Пинуццо; Лино продолжал держать под прицелом фургон. Инкассаторы заперлись внутри.

Мы сели в машины и убрались прочь, отказавшись от добычи. Во время бегства я кое-как заткнул раны Пинуццо, и без того потерявшего много крови. Но ему становилось все хуже. Нужно было срочно отвезти его в больницу. И мы решили рискнуть – не бросать же его умирать.

Мы оставили Пинуццо рядом с пунктом скорой помощи, он уже был без сознания и, казалось, с минуты на минуту испустит дух.

Не помня себя от злости, мы вернулись в штаб. Мы поклялись найти и убить всех инкассаторов: по нашим понятиям, они переусердствовали с защитой денег, которые им не принадлежали. К тому же они первыми открыли огонь, убив Пинуццо, – мы бы и пальцем их не тронули, если бы они отдали нам деньги. Речь шла об ограблении, а не о сведении счетов. Мы бесновались, и тут по телевизору начали передавать новости, ведущий рассказывал о нашем нападении на фургон, во время перестрелки погибли двое инкассаторов. Мы переглянулись в недоумении. Оператор заснял бронированное стекло фургона, испещренное маленькими отверстиями: пули калибра 7,62, выпущенные из автоматов, продырявили его, как сыр. Мы убили охранников, даже не заметив этого. Я был поражен.

Я успокоил совесть размышлениями в духе “на войне, как на войне”, мы ведь нуждались в деньгах для благого дела – борьбы с мафией. Этими доводами я унял свою тревогу и уснул глубоким сном на полке поезда, который мчал меня обратно в Гамбург. Я остался без денег. Из большого ограбления, на которое я рассчитывал, вышла большая трагедия.

Голос телеведущего до сих пор звучит в моей голове и будоражит совесть. Мы убили двух отцов семейства, которые всего лишь честно исполняли свой долг!

Если тогда я пытался оправдаться, напоминая себе, что мы на войне и любое столкновение не обходится без невинных жертв, то теперь, пересмотрев свою жизнь за годы заключения, я иначе отношусь к той бессмысленной бойне, и моя душа жестоко страдает.

Нет смысла вспоминать каждое мгновение той стрельбы, восстанавливать последовательность событий, утверждая, что охранники первыми открыли огонь и, если бы не они, мы никогда не начали бы стрелять. “Одному убитому было двадцать восемь лет, другому – тридцать два, оба женаты, имеют детей…” – болезненным эхом отдается голос диктора в моей голове.

Я вижу журналиста с микрофоном в руке, ведущего репортаж с места события. Там же полиция и карабинеры, сотрудники из криминальной лаборатории в своей белой форме, полосатая бело-красная лента отмечает контур вокруг фургона, продырявленного пулями, тела убитых накрыты простыней, чтобы избавить зрителей от неприятной картины.

Единственное, хотя и слабое утешение я испытываю от того, что не сделал ни одного выстрела. Я спрятался под фургон, тщетно защищая угасающую жизнь Пинуццо, которого ждала та же участь, что и несчастных инкассаторов.

А ведь Пинуццо было всего двадцать лет. Проклятая война!

Вскоре после возвращения в Гамбург меня вызвали в уголовную полицию. На этот раз я даже не догадывался, чего от меня хотят.

Капитан полиции сидел за столом. Сухо, без лишних предисловий он заявил мне:

– Мы все про вас знаем.

“Когда полицейский говорит тебе, что все знает, – подумал я, – значит, он ничего не знает”.

– Мы знаем, что вы профессионал в азартных играх, но это ерунда. Шулеров и без вас хватает – не важно, одним жуликом больше или меньше. Знаем мы и о вашей причастности к покупке и продаже краденого. Рано или поздно мы найдем доказательства, на основании которых засадим вас за решетку на десяток лет… Ну а что касается вашей принадлежности к мафии, тут мы не станем искать доказательств, мы их создадим, ясно? Вот вам мой совет: соберите чемодан и убирайтесь из Гамбурга. Этот город слишком тесен для вас. Вы уже успели заработать себе незавидную репутацию. Убирайтесь поскорее. Для собственного же блага.

Я был удивлен. Он на самом деле знал все. Я попытался оправдаться, взяв ироничный тон:

– Капитан, я зарабатываю на жизнь, честно блефуя в покер с теми, у кого денег куры не клюют.

Капитан рассмеялся, но, провожая меня до двери, сказал, что он вовсе не шутил.

– Нам не нужна мафия, – добавил он. – Мы не на Сицилии, где убить человека ничего не стоит. В Германии порядок превыше всего. Только попробуйте тронуть одного из наших граждан – мы не станем церемониться с вами, ясно?

– Вполне, господин капитан. Но при чем здесь я?

Он не ответил, лишь покачал головой, досадуя на мое упрямство.

В любом случае, капитан был прав. Неделю назад полицейские застрелили одного славянского эмигранта: находясь, вероятно, под воздействием наркотиков, он пырнул ножом агента полиции. Его прикончили четырьмя выстрелами.

Уголовную полицию мы все уважали и боялись. Ее сотрудники никогда не позволяли себе унижать нас и вели расследования тайно.

Но когда они арестовывали одного из наших, мы знали наверняка, что тому не выкрутиться. Доказательств, собранных против него, оказывалось более чем достаточно.

Покинув комиссариат, я предпочел оставить машину там и прогуляться пешком. Нужно было привести мысли в порядок. По отражению в витрине я заметил, что за мной следят. Это был полицейский. И если я увидел его, значит, он хотел, чтобы я его увидел. Но зачем? “Итак, Антонио, – сказал я себе, – подведем итог: уголовной полиции известно о тебе немало, и сведения достаточно верны. В то же время очевидно, что доказательств у них нет, иначе тебя арестовали бы. Но если полиция так много знает, почему она советует тебе убираться?”

Здесь кроется противоречие: с какой стати полиция предупреждает преступника, вместо того чтобы поймать его?

Я не сомневался только в одном: свободы действий у меня оставалось все меньше как в Германии, так и в Италии, и, чтобы не задохнуться совсем, лучше переехать в другую страну. Но я не мог. Просто не мог.

“Продержись еще несколько лет, Антонио, а потом от тебя и следа не останется”, – успокаивал я себя.

На другой день у меня была назначена встреча с Рыжим.

Я позвонил Ирине из французской закусочной на улице Штайдамм и спросил, могу ли зайти к ней.

– Да, – обрадовалась она.

– Хочешь, принесу что-нибудь перекусить?