Ассимиляция - Джефф Вандермеер

Сперва я подумала, что филин, должно быть, ранен, и лишь укрепилась в этом мнении, когда подошла поближе и увидела, что он по-прежнему не шелохнулся, в отличие от стаи бакланов, которые, громкими криками выразив свое возмущение, дружно снялись со своего насеста и улетели, выстроившись в длинную линию над водой и лениво загребая крыльями. Любой другой филин непременно бы тоже снялся с насиженного места и улетел бы в лес. Но этот так и остался, точно приклеенный к грубой чешуйчатой коре дерева, глядя на заходящее солнце круглыми своими глазищами.

Когда я встала возле самого дерева, неловко балансируя на камнях, филин не взлетел, даже не посмотрел на меня. Ранен или умирает, снова подумала я. Но двигалась осторожно и приготовилась бежать, потому что филин довольно опасное животное. Тем более что этот был просто огромным, весил не меньше четырех фунтов, и это при том, что кости у него полые, а оперение невесомое. Но до сих пор мои действия его ни на что не спровоцировали, и я продолжила стоять рядом с деревом, освещенным лучами заходящего солнца.

В начале своей карьеры биолога я изучала филинов и знала, что они не подвержены неврозам, в отличие от других, более интеллектуально развитых птиц. Большинство филинов также очень красивы и обладают еще одним качеством – ему трудно подобрать точное определение, но сторонний наблюдатель мог бы назвать его «спокойствием». Шумные бакланы покинули пляж, но эта птица, похоже, не видела во мне опасности.

И вот наконец уже в сумерках он повернул голову, уставился на меня пронзительными желтыми глазами и, неожиданно взмахнув крыльями – кончик пера задел меня по лицу, – поднялся в воздух, бесшумно описал дугу и полетел к лесу у меня за спиной. Исчез навеки – так я подумала в тот момент, не находя объяснения столь странному поведению этой птицы. Порой здесь трудно отличить чудачества дикой природы от осмысленного поведения, к которому принуждает животных Зона Икс.

Мне нужно было найти убежище для ночлега, и я отыскала его на дальнем западном конце пляжа – там из камней был выложен круг, а посередине чернели угли старого костровища. Находилось это место выше уровня прилива, почти у самой опушки леса. В последних отблесках заката мне удалось разглядеть старую, выцветшую от солнца палатку, изрядно потрепанную штормовыми ветрами. Кто-то жил здесь некоторое время – даже думать не хотелось, кто это мог быть, – и я устроила здесь лагерь, развела огонь, поджарила на нем кролика, которого удалось раздобыть днем. А потом, вконец измотанная, заснула под шум прибоя, под мягким пологом неба с россыпью звезд.

За ночь я проснулась лишь раз и увидела филина, пристроившегося на моем рюкзаке по ту сторону костра. Он принес мне еще одного кролика. Я снова задремала, а когда проснулась уже окончательно, филин исчез.

Я пробыла там три дня и, признаюсь, сделала это из-за филина, а еще потому, что убежище оказалось почти идеальным: на берегу этой бухты можно было бы провести хоть всю жизнь. И еще мне хотелось узнать хоть что-то о человеке, который разводил тут костер и жил в этой палатке. В утреннем свете я разглядела ее как следует: старая палатка армейского образца, эмблемы Южного предела нигде не видно.

Углубившись в лес неподалеку от своего пристанища, среди мхов, сорняков и диких цветов я нашла истлевшую кобуру, а в ней – стандартный экспедиционный пистолет, похожий на мой. Потом нашла майку от экспедиционной униформы, затем – куртку и носки. Все эти вещи были разбросаны как попало и на значительном друг от друга расстоянии, словно человек раздевался охотно, даже весело… или же их разбросал тут какой-то зверь. А может, и другой человек. Я не стала собирать эти вещи, у меня не было ни малейшего желания реставрировать этот человеческий экзоскелет. Я знала, что все равно не узнаю его имени, не найду никакого письма. И никогда не выясню, был ли это мой муж или лагерь здесь разбил другой, совсем не известный мне человек.

А филин все это время маячил где-то рядом, наблюдая за мной. И с каждым разом подлетал чуточку ближе, чем прежде, и смотрел как-то приветливей, но до конца укрощенным не выглядел. Бросал к моим ногам мелкие веточки, словно по рассеянности, а не преднамеренно. Кланялся мне – типичное для филинов поведение, – а потом на несколько часов отдалялся и сидел, нахохлившись, в стороне. Один или два раза он подлетал так близко, что почти касался моей головы, но когда я сама решила приблизиться, зашипел, точно кошка, забил крыльями и топорщил перья до тех пор, пока я не отошла. А иногда усаживался высоко на дереве и начинал раскачиваться – подпрыгнет раз-другой и снова раскачивается, двигает телом из стороны в сторону, мертвой хваткой вцепившись в ветку. И смотрит на меня сверху вниз с дурацким видом.

Я двинулась дальше по берегу, время от времени сталкиваясь с бакланами. Я не ждала, что филин присоединится ко мне, но, признаюсь не стыдясь, обрадовалась, когда он подлетел. К концу второй недели он уже ел из моих рук, правда, только с наступлением сумерек, перед тем как улететь в лес и заняться там своими ночными делами. В ночи я прислушивалась к его странному глухому уханью, звуку, который многие нашли бы таинственным, даже угрожающим, но мне он казался игривым, почти хулиганским. Филин ненадолго появлялся перед рассветом – растопыривал перья, зарывался головой в песок и чистил оперение, принимая сухую ванну, а затем принимался выковыривать из-под перьев паразитов.

Эта мысль прокралась ко мне в голову непрошенной, и я тут же прогнала ее. Что, если это мой муж, только в измененном обличье? Неужели он узнал меня – или просто этот филин так реагирует на присутствие человеческого существа? В отличие от других животных с их зловещими взглядами его присутствие не казалось угрожающим – по крайней мере у меня возникло именно такое ощущение. Но если подумать, то, может быть, я просто успела ассимилироваться здесь? Возможно, я достигла определенного равновесия с ясностью, и теперь прежде пугавшее кажется мне нормальным.

Описав полный круг, я наконец вернулась к разрушенному маяку, и филин оставался при мне. Он уже меньше старался привлечь мое внимание, но в сумерках появлялся в ветвях дерева у маяка, и мы стояли там вместе. Иногда ближе к вечеру он уже был там и, если я проходила в тени деревьев, летел следом за мной, громко ухая, словно предупреждал кого-то о моем приближении. Но никогда не появлялся раньше, словно знал, как мне не нравится неестественное поведение животных, словно понимал меня. Кроме того, у него были и свои дела – охота. Еще через неделю он угнездился в верхней разрушенной части маяка. Вернулись туда и бакланы – может быть, не те же, что раньше, но прежде я никогда не видела здесь так много птиц.

Днем филин грелся на солнышке перед тем, как уснуть, и сон этот иногда сопровождался низким и гнусавым похрапыванием. По ночам я засыпала на площадке и слышала над головой тихие, как шепот, звуки – это он расправлял крылья и улетал в лес на охоту. В переходные моменты между ночью и днем, когда все казалось возможным или же я просто внушала себе, что все возможно, я начала разговаривать с филином. И это несмотря на то что не любила наделять человеческими качествами животных, мне не хотелось прекращать это общение, поскольку свидетельства его необычного поведения были очевидны. Уж не знаю, понимал он меня или нет, но даже если и нет, звук всегда был более важен для филинов, чем для людей. И я говорила с ним – просто на случай, если он и впрямь был совсем не тем, кем казался. Просто из вежливости. И потом, это помогало мне бороться с овладевавшей мной ясностью.